От составителей
Литературная мастерская Захара Прилепина свой четвёртый сезон 2023 года работала в Нижнем Новгороде. Проект продолжает решать принципиальные задачи – поиск и аккумуляцию молодых (критерий не паспортный) талантов со всей России и постсоветского пространства. Наша стратегия – не только обучать литературному мастерству, но и помогать в обретении цельного патриотического мировоззрения, в создании свежих литературных страт и сообществ.
Один из действенных инструментов для её реализации – творческие командировки по т. н. «местам силы» – легендарным территориям с богатой и разнообразной историей, религиозно заряженным, прославленным в фольклоре и литературе. По результатам творческого задания формируется сборник из литературных произведений разных жанров, в которых участники мастерской, в большинстве талантливо и вдохновенно, делятся собственными впечатлениями и рефлексиями. В сезоне 2021 года творческое задание состояло в путешествии по пути русских святых Петра и Февронии (Рязанская, Владимирская, Нижегородская области), сборник получился ярким и качественным – но, по независящим от нас причинам, издательская судьба его не состоялась – что, впрочем, поправимо и сегодня, и в будущем. В 2022 году была поездка на озеро Светлояр, в котором, у которого или над которым (существуют разные версии) покоится древнерусский град Китеж. В итоге сборник «Дорога на Светлояр» был издан, оперативно попал к читателям, и стал событием не только в личных биографиях его авторов.
В этом году местом реализации творческого задания мы выбрали город Арзамас, и, шире – Арзамасский край – с его богатой историей (от Иоанна Грозного до Владимира Путина), глубокими сакральными и религиозными смыслами и символами, литературными именами первого ряда (Александр Пушкин, Лев Толстой, Аркадий Гайдар и др.), массой народно-бытовых легенд, сюжетов и баек.
Поэзия и проза, очерки и эссе, традиция и авангард, реализм и постмодерн — мы не ограничивали творческие движения, потому что хорошая литература не знает рамок и запретов. А здесь — именно что хорошая русская литература. Запоминайте эти имена.
Алексей Колобродов,
Олег Демидов, кураторы Литературной мастерской Захара Прилепина.
Уже третий год работает Литературная мастерская Захара Прилепина на лапинском Хуторе. Мы собираем молодых (и не очень молодых) писателей со всей России и постсоветского пространства.
На этот раз мы решили съездить на легендарное озеро Светлояр, в котором, у которого или над которым (существуют разные версии) покоится древнерусский град Китеж. Это необычное место мы выбрали потому, что оно, с одной стороны, поможет глубже погрузиться в историю Отчизны, а с другой стороны, поспособствует калибровке литературных навыков и выведет молодых писателей к массовому читателю.
Вам попадутся как известные имена (Марина Кулакова, Игорь Караулов, Андрей Добрынин), так и молодые, но уже заявившие о себе (Анна Чухлебова, Владимир Косогов, Марк Лешкевич), так и открытые нами.
Поэзия и проза, реализм и постмодернизм — мы не ставим рамок, потому что хорошая литература не знает границ. А здесь — именно что хорошая литература.
СОДЕРЖАНИЕ
Тимофей Николайцев «91-й и “Единичка”»
Евгений Бушмакин «Дома свистели на ветру. На месте…»
Денис Николаев «Абракзамас» («Как-то ездил в Арзамас…»)
Максим Зотов «Арзамас и Циндао»
Ксения Фрида «Перезагрузка»
Валерий Маккавей «Арзамасский ужас Льва Толстого» («Квадрат окна в стены квадрате…»), «Казнь Алёны Арзамасской» («Стоит одна среди народа…»), «Покаяние Сергия Страгородского» («Дымится ладан, тают свечи…»)
Степан Плотников «Путешественник»
Дарья Марьина «Вчера ночью в Арзамассе»
Ольга Игнатова «Алёнина песня» («Я спою себе под вечер песню грустную…»)
Лейла Орен «Хали-гали»
Валентин Юхта «Смерть преподобных его»
Олег Демидов «Дождя немое причитанье…»; «Самогон» («Разнотравья дикий шорох…»)
Евгения Савва-Ловгун «Под куполом»
Владислав Крылов «А был ли арзамасский ужас?»
Артём Рагимов «Античные колонны из сосны и…»
Михаил Кайдаш «Неприкаянный»
Юлия Фёдорова «Послание»
Игорь Караулов «Гитлер нёс цивилизацию…»
Мария Давыденко «Алёнка Арзамас»
Надежда Соколова «Пташка Алёнка» («Где под Распятым в больничной палате…»)
Евгения Костицына «А, ужас А» (фантасмагория)
Алиса Горислав «Общество безвестных ботаников»
Мария Балыкова «Сказ о том, как гуси в Петербург ходили»
Светлана Розналевич «В один ноябрьский денный час…»
Максим Эверстов «Про гусей Арзамаса»
Татьяна Коптелова «Братья мои, вы дикие лебеди…»
Эльвира Миненкова «Нити Богородицы»
Александр Гуляев «Хранители»
Алина Осокина «Куклы»
Мария Чернова «В районной библиотеке города Арзамас…»
Сергей Михеев «Агни-йога, берлога бера, огни…»
ТИМОФЕЙ НИКОЛАЙЦЕВ
Тимофей Николайцев (р. 1974) — поэт, прозаик.
Родился в Петропавловске-Камчатском. Получил высшее образование. Работал вахтовым методом в северных регионах, после жил и работал в Новосибирске. Публиковался в периодических изданиях, в том числе в журналах «Уральский следопыт», «Порог», «Реальность фантастики» и «Сибирские огни». Участник Литературной студии издательства «СТиХИ» и Литературной мастерской Захара Прилепина.
91-Й И “ЕДИНИЧКА”
Колян всё думал потом, вздрагивая под одеялом — а как оно начиналось… то утро. С чего?
Вроде бы с книги этой — угнетающе толстой, с колючими стеблями на зелёно-чёрной обложке. Здоровенная была книга и, по виду, скучная до такой же зелёной тоски. Папка перед отъездом сунул её Коляну — сразу после подзатыльника.
— Воображение! — сказал папка, нацеливаясь в него строгим, срезанным у ногтя пальцем. — Вот чего тебе не хватает, сынище. Оттого-то и трояки пошли. Мамка, вон — тебя ругает, просила вообще ремня всыпать!
Вообще-то тройка была всего одна, и даже не по математике… Колян вздохнул, но спорить с отцом не решился — у того и так последнее время перед каждым рейсом настроение портилось.
— Чего сопишь? — спросил его папка, аккуратно застёгивая темно-синюю форменную куртку. — Будто я тебе таблицы Брадиса подсунул… Воображение, Колька, развивать надо. Думаешь, что жизнь — это просто как по рельсам катиться? Нет. Воображение — это личный твой стрелочник, и как он переведёт, туда и покатишься. Не веришь? А зря. Я тебе вот что скажу… вообразить — значит представить, представить — это уже без малого понять, а понимание всего нескольких принципов избавляет от запоминания многих фактов! Усёк? А просто зубрить — зубы быстро сточишь, нечем будет тогда дыни алма-атинские обгладывать. Понял меня? Я тебе в этот раз дыни из рейса привезу, они там ранние… Так что, читай давай, и чтоб все выходные над книгой просидел — отец ерунды не посоветует!
И ушёл в разбавленную жёлтыми фонарями ночь, сверкнув напоследок молоточками с погон.
В субботу Колян, как было велено, сел на крыльце с книгой — опасливо, словно боясь уколоться о сорняки на обложке, открыл. А там…
… На Овсяном пятаке, где в базарный день торговали фуражом и отрубями, был отметён круг, и желтела непривычно чистая земля. Отметённый сор нагребён был кругом — получился приземистый, не выше башмака, вал вокруг арены. Блестели среди сора оброненные медяки — Кривощёкий увидел, и глаза его загорелись.
Толпящиеся мужики — в основном волопайские скотники и пахари с окраины, ремесленных здесь почти не было, — возбужденно галдели. Летело по ветру выдранное перо. Гоготали гусыни, привязанные бечёвками за лапу — расправляли хлопающие крылья, подбадривая своих самцов и задирая чужаков. А в центре круга, среди всеобщего сумасшедшего гвалта, молча и яростно бились два огромных гусака — толкаясь боками и переплетая шеи. Красные клювы — широкие и твёрдые, как кузнечные клещи, — метались и щёлкали… то смыкались впустую, промахиваясь… то стукаясь друг о друга или хрустя переломленным пером… или же — если везло ухватить соперника по-серьёзному — отплёвываясь бурым от гусиной сукровицы пухом.
Нет существа, безжалостнее и злее гусака. Дай гусаку сильные ноги, способные к бегу, дай ему настоящую пасть вместо этих плоских щипцов, оставляющих синяки, но, в общем-то, безвредных… дай ему зубы, способные впиваться и рвать — не будет от него спасения.
— Да, — кивали старики всклокоченными седыми головами. — Да, твоя правда…
Их стёганные жилеты, торчащие ватой… их ощипанные до сосулек подбивы… их длинные худые шеи, на которых рос вовсю седой пеньковатый волос — они сами походили на гусаков, только состарившихся, не годных уже даже для супа. Старики наклоняли головы и притопывали от возбуждения, словно порываясь броситься в круг и самим принять участие в гусином бою — но оставались, впрочем, на месте, словно и на их ногах сходились узлом бечёвки…
— Страх какой… — сказал Михась, заглянувший вскоре ему через плечо. — Ужас прям. Что это ты читаешь, Колян?
Было слышно с крыльца, как путейцы в жилетах-канарейках, что толклись у бетонного парапета, ограждающего станцию, о чём-то своём громко, совершенно по-гусиному, загоготали…
— Ты в неё так уставился — я уж думал, приключения какие-то… Или — про войну… — не отставал Михась. — А там — гуси… старики какие-то… Скукотища! И охота тебе? Каникулы же…
— Папка велел прочесть, — буркнул Колян, убирая книгу. — Сказал — читаю мало, воображения нет. Когда вернётся, спрашивать будет.
— А… — разом погрустнел Михась, тоже отметив — какая толстая. Этой своей пугающей толщиной грозила она превратить друга в отрезанный ломоть на долгие несколько дней. Да ещё шрифт мелкий… — И когда он вернуться должен?
— К пятнадцатому, вроде… — ответил Колян, мысленно прикинув: отец вчера позвонил мамке прямо в детсад из Горького, сказал, что состав потянут в Челябинск, вот мамка и расстроилась: ничего себе, ближний свет, и так неделями пропадаешь, а тут такой перегон, да горы ещё… тебе же в Казахстан обещали состав… Ну, обещали, — сказал ей отец, и Колька представил, как он разводит руками, зажав трубку между плечом и подбородком… — Отменили, перенаправили… я-то почём знаю, мы — люди маленькие, нам куда стрелки перевели, туда и тянем.
Колян как раз забежал к мамке на работу, помочь ей с бачками для ясельной группы — летом нянечками там работали две пенсионерки, совсем уж одуванчики, а крыльцо высокое, где им по такому бачки-то тягать. Мамка посокрушалась в трубку, потом сунула её Коляну — на, поговори хоть с отцом. «Накрылись твои дыни, Колясик», — процарапался в трубке папкин голос, металлический из-за плохих телефонных проводов и расстройства… — «Ну, ничего, нос не вешай — в следующий раз точно… слышь?»
— Накрылась твоя дыня, Михась… — сообщил другу Колян, стараясь выговорить это так, как получалось у папки — как о досадных мелочах, о которых нормальным мужикам особо переживать не стоит.
— Да? Ну… ладно, — Михась то ли совсем не был раздосадован, что обещанный гостинец так и остался просто обещанным, то ли дипломатично не подал вида. — Не жили богато — огурцов поедим…
Он с силой хлопнул Коляна по спине.
— Раз такое дело — успеешь ещё прочитать, сегодня четвёртое только — времени-то вагон. Бросай, давай, своих гусей старых… погнали на Тёшу.
Вообще-то… времени до отцовского возвращения действительно было полно, да и мамка ушла с утра на рынок, и вернётся теперь не раньше обеда…
Колян невольно посмотрел поверх свежих ещё, не пропылённых насквозь тополиных полос вдоль железной дороги — самое начало лета, не успели пока приглушить эту яркую зелень ни чадные тепловозные выхлопы, ни пылящие платформы со щебнем, что вереницами тянули из Дзержинска — кроны деревьев были темны и лохматы, как макушки ошалевшей от первых дней лета пацанвы. Сразу за депо в шевелюрах тополей шёл широкий пробор, и поднималось оттуда ощущение водного простора, хотя самой ленты реки не было видно от их с Михасем низенького четырёхквартирного дома.
Можно же и на берегу почитать, подумал было Колян, но тотчас отмахнулся от благих своих намерений — да кого он обманывает… Тёша делала около дач пологую петлю, громоздила высокие обрывы один на другой, просвечивала сквозь воду ребристой песчаной желтизной. Куда он там с книгой? Можно же и по-другому развивать воображение — сигать с обрыва в тёплую воду, представляя, что прыгаешь с самолёта, как десантник… встречать пятками надвигающееся неглубокое дно. Он опомнится не успел, как оказалось вдруг — они с Михасем несутся на вихляющихся своих железных конях мимо ребристых складских стен… мимо щелястых древних заборов… сквозь картонный шелест лопухов, что опрометчиво заступили им тропинку… мимо бессменного огромного репейника, что каждое лето вырастал в тени старого, заброшенного электриками столба и, словно придорожный разбойник, замахивался оттуда на всякого идущего малиново-серыми шипастыми булавами.
Проскочив пустырь, они остановились — железная дорога дробилась тут, будто чересчур напористый ручей, расходилась многими блестящими руслами. Было довольно жарко для самого начала дня — поднимались над щебнем и рельсами зыбкие температурные миражи. А прямо за ними, искажаясь и оттого скользко змеясь, будто невиданный ещё никем воочию Арзамасский ужас, еле-еле тащился длинный состав, оттормаживаясь и погромыхивая сцепкой.
Они с Михасем оба были сыновьями железнодорожников, и почтение к поездам было накрепко вбито в них отцовскими ремнями, а потому они и не подумали даже «душманить», перебегая пути перед тепловозом через лабиринт расходящихся стрелок, со своими велосипедами… хоть и шёл состав медленно, не шёл даже — наползал на город…
Они ждали, навалившись животами на рули… Бетонные плиты на той стороне путей, закрывающие от манёврового грохота дачный посёлок вместе с их ранними луковицами и огурцами, были украшены мозаичным панно из «кабанчика», мелкой керамической плитки — летела по забору красная конница, вынося далеко вперёд над головами тонкие шашки… Лица всадников казались страшно перекошенными из-за отлетевшей там и сям плитки, что оставила зияющие цементные дыры на их щеках и лбах… да и копыта скачущих коней терялись порой в кафельном бое… Колян привычно засмотрелся на пёструю эту мешанину керамики и цемента — Мальчиш-Кибальчиш по-прежнему не сдавался, отводя голыми ладошками нацеленные ему в грудь штыки буржуинов, и Красные Командиры по-прежнему шпорили коней, спешили ему на помощь… Панно было старым — намного старше Коляна, «кабанчик» на нём весь потрескался, и держался, видимо, только на твёрдом слове Кибальчиша… и поговаривали уже, что на будущий год плитку то ли вообще собьют, то ли закрасят, чтобы не портила вид — не только же товарняки через Арзамас таскают, ходят и пассажирские поезда.
Михась тоже смотрел на панно, теребя задумчиво звонок на руле — и эти чуть слышные озвякивания смешивались с натянутым, калёным гулом рельсов, что порождал идущий на город состав.
— Закрасят, слыхал? — сказал Михась. — К следующему лету. И Афган, говорят, теперь отдадут… и Мальчиша закрасят. Мне, знаешь, что дядька написал — про Афган? Наших же выводят оттуда…
— Ну? — удивился Колян.
— Точно говорю… — подтвердил Михась. — Уходим мы, пишет… Из Панджшера уже отошли, весной вроде Кабул оставят, а потом и Кандагар. Летом уже никого из наших не будет в Афгане, ты понял? Опять я не успел!
Михась Афганом болел, мечтал там повоевать, готовился… бегал по утрам с двумя кирпичами в ранце, и подтягивался — уже раз под пятнадцать, наверное.
— Хорошо ему было! — сказал он вдруг почти со злостью.
— Кому? — не сразу понял Колян.
Михась сделал рукой какой-то смазанный жест… то ли отмахнулся от настолько глупого вопроса, то ли указал на панно — на коричнево-красные, широко распахнутые по ветру отвороты будёновки.
— Вот он с двенадцати лет воевал, — аж сплюнул под ноги Михась, и Колян понял наконец, о ком он говорит. — Представляешь? Раньше так можно было! Купил браунинг на толкучке — и уже, считай, солдат, можно улицы патрулировать. Потом ему винтовку выдали, ты не поверишь — в школьный дневник записали: выдана винтовка, казённый номер такой-то… А мне вот и есть двенадцать… а кто мне сейчас в дневник чего-то такого запишет? Только про макулатуру разве… Смотри, Колян, вот если я в военкомат явлюсь и скажу там: «Хочу, мол, прямо сейчас идти служить!», далеко ли меня пошлют? А?
— В дурку… — сказал рассудительный Колян.
И Михась опять сплюнул и даже рукой махнул — совсем уже обречённо.
— Тебе хорошо говорить, — протянул он. — Школу кончишь, на «Железке» отучишься — тебя твой батя на локомотив устроит. Будешь туда-сюда кататься, привозить всякое — оттуда дыни, оттуда рыбу…
— А тебе кто мешает? — удивился Колян. — Пойдём вместе на машинистов…
— Да ну… — отмахнулся Михась. — Меня уже сейчас от книжек тоска берёт, а скоро вообще физика начнётся. Знаешь, я — того… однажды нос в учебники сунул, по которым фазанка железнодорожная учится… Там вообще сплошная физика — буквы незнакомые, страшные, как тараканы… открыл страницу — они как забегали… Нет уж, мне до восьмого класса ещё три года продержаться, а там — к бате пойду, в путейцы. Куда мне ещё, если мы из Афгана уйдём? Войны-то больше нет никакой… в восемнадцать — вот служить пойду, как все — тоже в железнодорожные… А знаешь, Колян, как мы тут с моим батей шутили недавно? Батя-то уж про меня знает, что я балбес и десятилетки не вытяну… Так он мне: учись-учись, продолжай династию — я тебе, говорит, свой фамильный лом передам, чтобы лёд со стрелок отбивал. Я ему говорю: пока я восьмой закончу, уже роботов каких-нибудь придумают, будут они сами лёд со стрелок отбивать. А он мне: ничего, роботы будут со стрелок отбивать, а ты с — роботов. И хохочет…
Колян тоже посмеялся вместе с Михасем — его батя был тот ещё балагур, продавщицы в станционном магазине привычно с него прыскали, едва тот к ним заходил… да и эта шутка, взаправду, вышла смешная.
— У меня одна была надежда — в Афгане успеть повоевать… Я бы тоже сумел, не хуже вон его, — Михась кивком показал на Кибальчиша.
Состав всё подползал и подползал, тягомотно-медленно — гнул упругие рельсы, заставлял шпалы охать и приседать. И они охали и приседали — и новые бетонные, и деревянные, с размочаленными торцами, уже просящиеся под замену. Не было поезду, ползущему в створ станции, никакого дела — старые лежат под ним или молодые… мял он их и вдавливал в щебень совершенно одинаково.
— А я вот не хочу, чтобы войны были… — ляпнул Колян и тотчас прикусил язык, ожидая, что Михась снова сейчас разозлится и заведёт своё привычное о «хочешь мира — готовься к войне…», но состав как раз протискивался мимо них, скрежеща ребордами колес по рельсовому радиусу, и Михась ничего не расслышал. Протестующе-громко лязгала одна из сцепок… повреждённая, должно быть, во время спуска с горки. Вагоны протягивались мимо прерывистыми щелястыми тенями, заслоняющими июньское солнце… все они были крытыми товарняками, ни одной угольной или насыпной платформы. Они оба провожали состав глазами, привычно считая вагоны — чёт будет или нечет… Целое звено вагонов, катящих в середине состава, вдруг привлекло их внимание: новые, номерные, с пломбами на дверях и наклонными жёлтыми квадратами…
— Вот этот, похоже — на Казахстан… — прокричал ему Михась, наклонясь к самому уху. — Смотри, маркировка какая — опасный груз. Если из Дзержинска тянут, с химзавода — то точно на Казахстан. Жалко, что не твой папка тянет, а? Сейчас рукой бы нам помахал!
Он сам поднял руку и помаячил ею — так, чтобы из тепловоза заметили его через зеркало заднего вида… но машинист то ли вовсе не смотрел в зеркало, то ли специально не стал давать даже короткого гудка для незнакомых пацанов. Михась разочарованно уронил руку, но ничего обидного вслед машинисту показывать не стал — тянул состав довольно новый «Бугай», 2ТЭ10М, в Арзамасском депо таких не было, а значит и локомотивная бригада была чужой. Всем Мальчишам, встреченным на путях, не отсалютуешь…
— Нечет… — сказал тогда Колян, проводив глазами последний вагон.
Тот тоже оказался крытым и глухим, не платформой и даже не лесовозным «козлом», как старались формировать составы на Горьковской ветке. Оба они переглянусь — «глухой нечётный» считался скверной приметой, и было странно, отчего это составители как попало его сляпали.
Хорошо, что не папка его тянет, подумал про себя Колян…
Они подхватили велосипеды под рамы и под рули, поволокли их за спиной у уходящего к станции состава. По шоссе со стороны города уже бубнил автобус, перегруженный народом по причине выходного дня и утреннего часа. Они увидели его и заторопились, прыгая с велосипедами через рельсы — если этот автобус окажется «единичкой», то свернёт он сейчас с шоссе налево, к дачным участкам, высадит людей около правления… и на тропинке, что ведёт к реке, будет уже не протолкнуться тогда, не промчаться на быстрых колёсах… придётся спешиться и вести своих коней в поводу, оббивая педалями щиколотки.
Они пересекли пути, вскочили на сёдла и, спеша, налегли на педали, разгоняясь вдоль бетонного забора навстречу бегу Красной Кавалерии. Автобус, как назло, и впрямь оказался дачный, первого маршрута — мигнул «поворотником» налево, потом оборотил туда же свою жёлтую лупоглазую морду, и принялся осторожно сползать с шоссе на укатанный щебневый просёлок. А из бреши в бетонном заборе, прямо из-под ног летящей кафельной конницы, полезли вдруг с разноголосым гоготом встопорщенные гусаки… Это было настолько неожиданно, что Колян опешил, а Михась, едущий впереди, даже вильнул, едва не налетев колесом на торец одной из шпалин. Гуси тоже опешили… затем разом всполошились, встопорщились еще сильнее и побежали на них, вытянув по-змеиному длинные шеи. Какая-то женщина закричала через бетонный пролом, закудакала… «Куда вы черти такие-раскакие, куда…», и непонятно было — на своих гусей она орет, или же на них с Михасем… чтоб катились прочь, не дразнили птиц почём зря… Михась, да и Колян вместе с ним, уже были готовы огрызнуться — они же не виноваты, гусаки сами выперлись сюда, никого не спросясь, ковыляли бы на свою старицу, как все нормальные гуси… но ничего не успели сделать, потому что внезапно странно и ломко сжалась земля под велосипедными колёсами — аж рули задребезжали, а их ноги как-то одновременно и нелепо потеряли педали… и тотчас земля рванулась куда-то, будто скатерть, что выдёргивают на спор из-под тарелок на накрытом столе… Колян сначала услыхал, как колеса катящего впереди велосипеда жалобно зазвенели спицами… потом страшный и тугой, похожий на хлопок гигантского кнута, звук — метнулся на них со стороны отошедшего уже состава… и настиг их, неведомо как оборотившись по пути из звука во что-то другое — сначала в мгновенный суматошных вихрь, а потом в твёрдый и резкий удар непонятно чем… Коляна будто шваркнули с размаху доской по заднему колесу — он полетел через голову, закувыркался вдоль рельсового полотна, несколько отстранённо отмечая, как быстро и отчётливо мелькают прямо перед его лицом торцы шпал и промежутки между ними — будто нескончаемая шахматная доска… тёмные шпалы и светлый щебень…
Он упал удачно, чудом ни во что не воткнувшись головой, лишь расплескав собою слежавшийся песок, нагребённый бугром в конце тормозного тупика. Этот твёрдый вихрь, сбивший его с колес, смял весь остальной мир вокруг него и прошёл дальше… дугой выгибая рельсы, переламывая бетонные плиты под осыпающимся панно… единым порывом сорвав и всадников с разрубленных трещинами коней, и ошмётки будёновки с вихрастой головы Кабальчиша. Весь «кабанчик» — и растресканный, и целый — сдуло с забора, как сухие листья сдувает с лопаты, и керамическая шрапнель ударила в перепуганных гусей, мгновенно развеяв их ломким пером по ветру… А потом и сам бетонный забор — отшатнулся куда-то назад, споткнулся о насыпь, рухнул навзничь, придавив разновеликими кусками шатко заплясавшую полынь и благим матом заоравшую тётку…
Ещё ничего не понимая, Колян обалдело смотрел, как этим ураганом сдирает шиферную кровлю с детского сада, где работала мамка — обнажая, а затем и круша беззащитно прыгающие ребра стропилин… Как одна из стен пятиэтажки, крайней на Ведерникова — тоже отшатывается, будто в испуге, и начинает рассыпаться, обваливаться вниз водопадом красного и серого шлама, стягивая за собой упруго вихляющиеся на трубах секции батарей. Как разом пригибаются до земли тополя вдоль Станционной… и выпрямляются вновь — уже голыми вениками, без листьев и тонких веток…
Прямо над его головой, вращаясь и дико гудя в полете, пронеслась полуторотонная, как утверждал папка, колёсная пара на погнутой вагонной оси… похожая на гигантскую гантелю… Колян даже зажмуриться не успел — она мгновенно долетела до частника… упала там, разворотив кирпичный угол дома и, подпрыгивая, понеслась дальше, снося по пути надворные постройки…
Колян закричал… захлебнулся, откашлялся невесть откуда взявшемся приторно-тёплым пеплом… и снова закричал. Улица Загородная лежала в руинах, ничего там было не разобрать — пёрла в разные стороны удушливая цементная пыль. И поднимался над этим всем, всё более вспучиваясь и набухая, чудовищно высокий и совершенно непредставимый еще минуту назад атомный гриб — будто прямиком из учебника по гражданской обороне, что им с Михасем однажды давали полистать старшеклассники…
Михась… — вспомнил он…
— Михась! — заорал он было, но громко позвать друга не получилось — он опять кашлял, задыхаясь в пыли и дыме… Неба не было над головой, вместо неба нависало что-то низкое, клубящее… и падали без конца оттуда бренчащие твердые обломки.
Колян вскочил на ноги, и тотчас опять присел, заскулив — нестерпимо и резко заломило вдруг в коленях и щиколотках. Земля под его ладонями продолжала конвульсивно содрогаться, словно все никак не могла успокоиться.
Он снова поднялся, на этот раз осторожно… поковылял на отшибленных ногах вдоль полотна в ту сторону, куда уехал Михась… или куда его должно было отшвырнуть.
— Михась… — опять позвал он и запнулся обо что-то… это был велосипед, весь перекрученный вдоль рамы, с торчащими отовсюду безжизненно-изогнутыми спицами… страшный, как растерзанный собаками ёж. Колян увидел вдруг звонок на руле, которым недавно теребонькал Михась — тоже смятый, с выпавшими наружу пружинками… и закричал, заплакал… побежал куда-то.
Это оказалась дорога…
Шоссе…
Бледно-зелёный Москвич стоял, выскочив колёсами на обочину, гудел ему клаксоном через пыльные клубы, передняя дверь топорщилась, полуоткрытая… Колян увидел сквозь совсем прозрачное лобовое — там взрослые… и кинулся навстречу, крича о том, что Михась потерялся… потом замер, не добежав. Лобового стекла у Москвича не было, только свисали по кругу резинки уплотнителя… и седой всклокоченный мужчина, почти старик — молча смотрел на него через эту пустоту, рябящую колотым хрусталем по краям. Колени старика и его пиджачная грудь — сплошь были засыпаны этим хрусталём… похожими на хрупкие льдинки, осколками. Лицо его было совершенно белым от пыли, только алыми пятнами проступало там, где хрустальные градины воткнулись в щеки…
Руки мужчины запутались в руле — сигнал вопил, не прерываясь…
— Дядя… — без особой надежды позвал его Колян, но мужчина не услышал, промолчал. Колян сделал к нему ещё два коротких неодинаковых шага, все ожидая, что мужчина вот-вот очнётся и заорёт на него, чтобы убирался отсюда, на путался у взрослых под ногами.
Кто-то схватил его рубашку сзади — закрутил узлом и силком потащил сначала, потом ослабил хватку… обнял за плечи, повёл. Колян улучил момент — оглянулся… мужчина сидел в той же позе, только голова его теперь беспомощно свесилась… Тогда он посмотрел наверх и увидел округлое ситцевое плечо над собой. Его вела незнакомая женщина… рослая, выше иных мужиков… но руки у неё были по-женски мягкие, бережные…
— Не смотри, не смотри… — она ласково придерживала Коляна за макушку, всё норовя прикрыть ему глаза. Москвич остался где-то сзади, клубы пыли и дыма заволокли его, как занавес в театре при смене сцен… Колян освободился от рук женщины и повернулся посмотреть, откуда идёт весь этот дым… Частник напротив станции был почти весь кирпичный, но на другой стороне дороги полыхал невесть откуда взявшийся бревенчатый сруб — ревело оранжевое пламя, выворачивая чадящие плевки пакли из-под венцов. Женщина, что вела его — сама была словно марево на фоне огня, страшно трепетала косынка на её волосах.
— Матушка… — запричитал вдруг кто-то под самыми их ногами. — Прости, Господи, за грехи наши…
Ничего не было видно — только скрюченная рука тянулась сквозь дым, да свешивались широкие чёрные рукава.
Колян споткнулся, сбился с шага, переморщился весь от боли в ступнях и от досады — он был пионер и не любил набожных, не понимал их… все эти молитвы, эти крестящие щепоти… они даже разговаривали не как нормальные люди, а нелепо, по-старокнижному… Чего она молится-то? Цела же вроде… Будь Колян один сейчас — наверное, мимо бы прошёл, однако высокая женщина послушно остановилась, оборотясь на голос, и его тоже придержала…
— Ты ли это? Узнала я тебя… не чаяла, а узнала… Сохрани, Матушка! Видела я — из огня ты выпорхнула, птица ты наша лёгкая… дай и мне руку, за собой выведи, не позволь помереть…
Жар от горящей избы волнами катил через дорогу. Ресницы потрескивали от этого жара, и даже асфальт под ногами мягчел… Потом пыхнул, занялся разом деревянный забор между горящим домом и улицей — зеленой пеной пошла закипевшая краска на штакетнике. Они оба нагнулись в накатившем на них дыму… подхватили с земли молящую, потянув ее за что не попадя… кофта ли, юбка… все на ней было черным, как оперение на граче… Та не могла стоять, обвисала на руках… грузная, немыслимо тяжелая… Колян увидел тогда, как странно гнутся ее ноги — в совсем неположенных для этого местах. Он вырвался, убежал в дым… приволок откуда-то широкую доску, почти ничего не соображая… Вдвоём они уложили набожную бабу, перекатив со спины на бок… потащили, приподняв за один край доски, другой скрежетал по асфальту, грёб пухлую пыль, стучал в ней обломками кирпичей … потом мягко затёрся об обочину, и тогда они в изнеможении опустили доску за пределами дороги.
— Свята Матушка, заступница наша… оберегиня, дева нерушимая… крылами лёгкими город наш смирный… — доносилось до них в паузы между треском пламени, и Колян… — они опять шли куда-то и ему постоянно приходилось оглядываться — увидел мельком в слоящемся дыму, как истово крестится та, которую они только что тащили… Губы её продолжали двигаться, но слов Колян уже не слышал — со станции лупили гудки, от города взвывали сирены, набухал синий прерывистый свет — это пожарные расчеты начинали движение…
— Тетя… — беззвучно позвал он, поведя взглядом вдоль белой длинной руки, что вела его, как маленького… дальше сквозь дым. — Тетя, а мы куда?
Она приложила палец к губам, будто это имело какой-то смысл в окружавшем их гвалте и грохоте… потом тем же пальцем указала вперед — там раскачивалось что-то корявое и чёрное, изгибаясь по ветру рваными железными лоскутами. Под их ногами захрустело, будто по сухарям шли. Колян пригнулся, заглядывая под дым — здесь тоже все было усыпано тем же битым хрусталём, что и около Москвича… Да это же «Единичка», — понял Колян и разом перепугался до икоты — разодранный в клочья автобус стал виден сквозь дым, крыши на нем не было… а злые короткие языки пламени то и дело высовывались из-под свёрнутого набок капота… Из-под брюха автобуса текло, плюхая и пенясь в пыли. Едкий запах бензина выщипывал ноздри.
— Стой здесь, — велела ему женщина. — Не ходи, слышишь? И вообще… не смотрел бы…
Колян замотал башкой, в ужасе засеменил следом за ней, даже схватился в панике за ситцевую кофту, чтобы не передумать ненароком, и не остаться на месте, как трусу какому-нибудь… Двери автобуса были смяты и вдавлены внутрь — будто лошадь баян лягнула… так представилось вдруг Коляну. Наверное, это заработало то самое воображение, которое папка велел ему развивать… но Коляну оказалось совсем не до того сейчас, чтобы удивляться — кто-то мелкий стоял напротив дверей, дошкольник ещё, даже не первоклашка, оглядывался на автобус с каким-то совсем детским непониманием… а еще кто-то, вроде бы взрослый, из самого разорванного автобусного нутра, из вяло колышущейся толпы, в которой явно не все были живыми, из мешанины тряпок, крови и железа — вопил ему, срывая голос: «Отходи… отхо-ди…»! Непонятно было даже — мужчина это кричит, или женщина… все звуки на свете сделались теперь визгом — пронзительным, на грани слышимости. Мелкий топтался, никак не улавливая, что же от него хотят — то ли был оглушён, то ли растерялся… Ноги же… ноги босые, — понял вдруг Колян… Вот в чем дело… Он схватил пацана в охапку, поднял — почти невесомого после той грузной молящейся бабы — столбиком потащил его через рассыпанное стекло, через прибитую бетонным крошевом траву. Ступни мальчишки колотили его по бёдрам — тот дёргался, почти вырывался… Появился вдруг из дыма кто-то ещё — взрослый, брезентовый… протянул к мальчишке широкие, лопатами, рукавицы… и Колян ему отдал, зачем-то запомнив напоследок — красные обваренные пятки с остатками носков выше по щиколоткам… Заблажил автомобильный гудок над самым ухом, набухли в дыму плоские кляксы фар, люди забегали… брезентовые ручьи пожарных рукавов потекли вдруг через щебень, разматываясь… Это же станционный расчёт, подумал Колян, странно приходя в себя — будто трезвея… Поэтому так быстро приехали… Его толкнули в суете — раз, другой… потом, наконец, рявкнули. Колян отошёл подальше в полынь, чтобы не путаться под ногами. За дело взялись взрослые…
Женщина в ситцевой кофте сама нашла его среди этой полыни — неслышно, ни разу ничем не захрустев, подошла сзади и обняла, прижала к себе… утопила лицом в тёплое.
— Михась… — зачем-то опять сказал ей Колян, и она ничего не ответила, не стала врать или обнадеживать — молча гладила гудящий его затылок. За спиной с напором лупила вода, отскакивала от автобусного мотора и от колес сажево-чёрными брызгами и хлопками химической жёлтой пены… Железо визжало — обшивку «Единички» разбирали баграми, растаскивали в стороны… Через сложенный в несколько слоев брезентовый лоскут, которым накрыли консервно-зазубренный бок автобуса, уже передавали тела… вперемешку — мёртвых и раненых…
— Тётя… — сказал Колян, поднял на нее глаза. — А мамка моя? Живая?
— Она же на базаре… — ответила та. — Сам же знаешь. Где базар, и где станция?
— А вы откуда знаете? Что на она базаре…
— Я же говорю — это ты сам знаешь… — непонятно сказала женщина, но Колян больше не находил ничего странным… наоборот — всё теперь стало как нельзя более ясным… что же тут не понять — вот она, стоит рядом с ним, гладя по скрученным от огня волосам, утешает по Михасю и успокаивает по мамке… и в то же время — вот же она, дерёт багром копчёное железо «Единички» наравне с мужиками, сует мягкие, пухловатые с виду, руки в перекрученный салон автобуса, принимая на них тела — будто мешки, роняющие на весу тягучую тёмную влагу из прорех…
Колян ошарашенно моргнул и посмотрел ещё куда-то меж дымных клубов — было видно, как работает она далеко-далеко, еле различимая на фоне каменного хаоса, в который обратилась половина пятиэтажки… той, что на Ведерникова… она была и там сейчас, в этой же своей светлой ситцевой кофте, и косынка на ее голове все так же призрачно трепетала, когда она отшвыривала в сторону очередной кирпичный ком, извлечённый из завала… Охая от боли в отшибленных ступнях, Колян привстал на цыпочки и заглянул через дым совсем уж далеко… но и там тоже была она — вела кого-то прочь от ободранного фасада детсада, где работала мамка… какого-то мужчину, наверное — воскресного сторожа… подставив округлое своё плечо под высоко закинутую руку.
— Тётя, вы поищите… — взмолился Колян, не хуже той, со сломанными ногами, что они волокли на доске. — Михася… Может, он просто башкой приложился? Может — присыпало его… Хорошенько поищите…
— Не надо, Коля, — она погладила его в последний раз и отпустила, убрала руки с макушки, посмотрела — будто на взрослого. — Я уже… поискала… Он — девяносто первый…
— А? — не понял Колян, чувствуя, однако, что горло его начинает перехватывать.
— Не надо, — повторила она. — Не кричи, не нужно этого — у многих сегодня горе.
— Да как так-то? — сказал Колян, едва справившись с голосом. — Как же так? Он же — в Афган хотел…
Она развела руками — совсем так же, как папка делал обычно.
— А ты думаешь, что смерть — по прямым рельсам катит? — спросила она. — Нет, у смерти тоже стрелочники есть… Сегодня ты таким стрелочником оказался, так тоже бывает, Коля… Понимаешь? Вот, скажем, если б ты ту доску найти не придумал — я бы тебе ответила сейчас, что девяносто второй твой друг. Сестрицу бы тогда машиной пожарной раздавило — не увидели бы её в дыму. Или девяносто третий… или сотый — если бы пожарные перед ней остановились и не успели бы тогда автобус залить…
— А так он — девяносто первый?
Она кивнула… или же поклонилась ему — вздохнула при этом долго и тяжело.
— Тётя… — спросил тогда Колян. — А вы кто? Вы правда из того горящего дома пришли?
Она без слов показала ему ещё куда-то, за спину… ему пришлось выпустить ситец её кофты из своих накрепко стиснутых пальцев и оглянуться, чтобы посмотреть… Там тоже клубилось, но как-то уже по-другому — не пыльно, но облачно, почти морозно… И Колян увидел вдруг подмороженную октябрём глинистую дорогу и телеги на растоптанной копытами обочине, увидел белую поволоку инея на верхушках кольев, вкопанных зачем-то вдоль этой обочины… Он смотрел, забывая дышать от изумления — те из кольев, что были ближе к нему, оказались обуглены по верхним торцам и оттого карандашно-глянцево заострены, а на дальних… если ошалевшее зрение ему не изменяло… дёргались человеческие фигуры, надетые на эти колья будто точилки на карандаш… Ветер лениво веял меж кольев, занятых и свободных… шутя разгонялся вдоль дороги, высеивая к обочинам клочки сена, ржаную кострицу и снежную крупку, развевал кафтаны тех, кто сторожил колья, и бороды тех многих, кто были на самых дальних-предальних кольях и уже не двигались…
Колян моргнул… и видение это развеялось, пропало… и женщина эта пропала тоже — когда Колян обернулся к ней, ничего не было кроме висящей и лежащей пыли, ничего кроме дыма, ничего кроме обрушенных домов, ничего кроме поливальных машин, что гуськом ползли по шоссе, лупя в небо водяными веерами и вызывая грязный искусственный дождь… ничего кроме гриба над станцией, который уже оторвался от воронки, усеянной по краям останками подвижного состава, и расплылся, разволокся над городом — высоко-высоко… там, куда не добивали напором поливальные машины… и стало понятно, что никакой он не атомный, хоть и разбил в труху чуть ли не половину города…
Никого не было там, куда смотрел Колян… только монахиня, что они оттащили с дороги, из-под колес пожарных машин — по-прежнему истово крестилась на горящий сруб, ёрзая по обочине на подмокшем заду…
ЕВГЕНИЙ БУШМАКИН
Евгений Бушмакин (р. 1991) — поэт. Родился в Риге. Окончил исторический факультет РГПУ им. Герцена (СПб). Работает в банке. Участник Литературной мастерской Захара Прилепина и арт-кластера «Таврида».
***
Дома свистели на ветру. На месте
летела птица, охваченная свистом, и
не могла остановиться.
На быстро таящем снегу дрожали листья
И колокольчик — динь-динь-динь —
искрой избился.
В пространстве, собранном из стен, окна и две́ри
(и только, sic!) свистел сверчок.
на телом взорванной постели —
на сбитой кромке простыни, в волнах подушек —
идёт, не знающий «иди», ко дну.
Весь ужас
тела перед ним, как на ладонях
у смерти.
И уже не свист сверчок заводит:
«Пора, проснись:
смерть смотрит, бродят шатуны;
там плавники свисают с лап деревьев.
Мiръ кончится — войной, и без войны;
но вновь начнётся с чудного мгновенья».
ДЕНИС НИКОЛАЕВ
Денис Николаев (р. 2000) — поэт, критик, участник авангардного музыкального объединения. Родился и живёт в Санкт-Петербурге. Обучается в СПГУПТД по специальности «книжное издательство». Участник Литературной мастерской Захара Прилепина.
АБРАКЗАМАС
(от Абраксас — гностическое божество)
Как-то ездил в Арзамас,
Лучше бы не ездил…
Три полоски «адидас»,
Три гуся в подъезде…
Тихо вынули перо,
Пулей я помчался.
Лев Толстой — прыг-скок в окно,
Как с цепей сорвался.
Принакрывшись простынёй,
Побежал по Маркса.
Три гуся бегут за мной
Разного окраса:
Первый — бел, а третий — ал,
А второй весь синий.
Зазвучал с небес хорал
Ра́зинцев — Эриний.
Площадь, храм, колокола,
И Максимка Горький,
Дёрнув крепко удила,
Едет в Тёшу с горки.
А Толстой пугает люд,
Словно привиденье:
Глядь на небо — вижу, шлют
Божье провиденье —
С неба падает дракон
Сарачинский… «Ну и…»
По реке плывёт Харон,
Песнь поёт блатную.
Девка пьянь и без зубов
У собора воет:
«А детишек тебе кто,
Пушкин что ли ро́дит»?!
Франт, поправивши сюртук,
С бодуна проснулся.
Только встал, и тут же вдруг
Обо Льва споткнулся.
Вот умора, хоть святых
Выноси всех вон!
Монастырский сад. Кресты
Режут небосклон.
«Попрекают пустоту»,
Как сказал бы Ося…
Три гуся не за версту!
Стервенеет осень.
Хлябь. Дороги колеи,
«Вдрызг и брызг» разбухли…
Площадь. Вече. В толчеи
Огоньки потухли.
Горький целится копьём
В гада-сарацина.
Вот восходят над жнивьём
Бесы, чертовщина.
Задрожали колеи!
В преисподние бродят…
Из-под мёрзлой, из земли
Разинцы восходят!
Сонмы мух. Бежит Ленор
К вдо́вцу дорогому.
Мор. Макабр. Светофор.
Арзамасский омут.
Достаёт А.С. Лепаж,
Свой однозарядник.
С колокольни вниз Саш Баш
Падает — десантник…
А народ в кошмаре прочь
Разбежался. Гуси
Ни ногой назад. Уж ночь
Светит парой бусин.
Легионы мертвецов
Мать зовут — Алёну.
Духи знахарят отцов,
Строят сруб палёный.
Водрузился гад на храм
Купол весь чернеет…
Арзамас. Курбан-байрам.
Зверь шипит, шалеет.
Жаль не рядышком Угра,
Ведь Ахмат, как тута…
Пять полков из-за бугра
Татарвы идут к нам.
Боже, правый, что за дно,
То квашня, то пепел…
Мать сигает на седло,
Ей поют молебен.
Легионы мертвецов
Низвергают в тартар
Чужеверцов, хитрецов,
Во́йска, арьергарды.
А Алёна злится вся.
Будто птица феникс,
Восстаёт из-за огня,
Как железный Феликс.
Скрип зубов и плачь навзрыд,
Вот летит Алёнка
С жеребца, и вся горит,
И смеётся звонко.
И в уста вонзает меч —
Тварь рычит, ярится…
Лев Толстой теряет речь,
Пушкин — матерится.
Горький падает с седла,
Ловит таксу-бричку.
Снова, хвать за удила,
Полетела птичка.
Уцепился я едва,
Погнанный полками.
Ждёт нас спереди Москва
С чаем-пирогами…
Колокольчик, скрежет, гроб…
Дайте сил, пенаты…
Мчится тройкой триколор
Из гусей пернатых.
«Горький, брат, спасибо, — спас»,
Не догнали гуси!
Базилид. Абракзамас,
Сильваплана русья.
Ужас. Тьма. Неровен час
Я поеду в Польшу…
Как-то ездил в Арзамас,
Ни ногою больше!
МАКСИМ ЗОТОВ
Максим Зотов (р. 1978) — писатель. Родился в Горьком. Руководитель и соучредитель двух IT-компаний. Суперфиналист (топ-300) конкурса «Лидеры России», полуфиналист (топ-500) конкурса «Лидеры России. Политика». Многодетный отец. Участник двух Литературных мастерских Захара Прилепина. Готовит к публикации первый роман. В настоящее время живёт в Москве.
АРЗАМАС И ЦИНДАО
За этот месяц я успел пожить в двух отелях, в двух провинциальных городах. Я редко путешествую. Всё больше мотаюсь между Москвой и Нижним Новгородом. Но разве это путешествие? Встал на М-7, потом на М-12, пару лекций послушал — и уже дома.
Другое дело — Арзамас. До него ехать куда сложнее. Да и дома в нём нет, поэтому еду в гостиницу. Приезжаю в два часа ночи, заселяюсь. Одна беда — в номере воняет канализацией. Хочется спать, просить о замене номера сил нет. Вырубаюсь.
Циндао ненамного дальше Арзамаса. Если ехать из Москвы. Время — величина относительная, и человеческий ум вполне может допустить, что расстояние от Москвы до Циндао примерно такое же, как от Нижнего до Арзамаса.
Прилетаю в Циндао. Встречают, кормят обедом, потом везут в отель. Заселяюсь в два часа дня. Одна беда — в номере воняет канализацией. Хочется спать, просить о замене номера сил нет. Вырубаюсь.
Оба города значимые, но не главные в своих регионах: Арзамас — в Нижегородской губернии, а Циндао — в провинции Шаньдун. Кстати, региональные столицы, Нижний Новгород и Цзинань, — города-побратимы.
И там, и там у меня мероприятия. В Арзамасе для души — Литературная мастерская Захара Прилепина; в Циндао для дела — отчётно-выборная конференция местной торгово-промышленной палаты. И там, и там встречают, как родных. Выпиваем. Много. Хорошо. В Арзамасе задушевные разговоры за полночь. Для передачи всех смыслов наших бесед можно и нужно писать не одну книгу. В Циндао — бесконечные тосты через переводчика. Весь их смысл умещается в одну фразу:
— Будем вместе делать бизнес, заработаем много денег!
Население Циндао — 10 миллионов человек. Население Арзамаса — 100 тысяч. Арзамасу почти пятьсот лет, Циндао чуть больше ста. В Арзамасе сорок церквей. Большая их плотность, наверное, только в Суздале. В Циндао церквей не заметил.
Когда идёшь по некоторым улицам Арзамаса, забываешь, что на дворе двадцать первый век. Скорее — девятнадцатый, а то и более ранний. К сожалению, такое впечатление держится ровно до тех пор, пока не замечаешь вывеску «Красное и белое», безобразным бельмом уродующую патриархальную улочку.
В Циндао порой кажется, что попал в такой век, который в нашей стране ещё не наступил. Здесь проходили Олимпийские игры и саммит ШОС. Вокруг небоскрёбы, многоярусные развязки с полным отсутствием пробок, бесконечные электромобили и сорокакилометровый внутригородской мост через морской залив. А это три крымских, на минуточку. И он в Китае далеко не самый большой.
А в Арзамасе сидел с удочкой командир полка Аркадий Гайдар. В речке заначка — несколько четвертинок. К уже знаменитому писателю подходили земляки, и он с ними трепался за жизнь. О прошлом, но главное – о будущем. О том, ради чего он положил свою молодость и здоровье. У него, как и у любого советского человека, имеется образ будущего, и за него совсем скоро Гайдар, не задумываясь, отдаст свою жизнь на самой страшной войне в истории человечества. Он не знает, что его внук, жирный мальчиш-плохиш, которого он так пророчески описал в своей сказке, продаст проклятым буржуинам за банку варенья и коробку печенья — родную страну, её идеи, её образ будущего.
В Китае никто не знает русского языка. Он им больше не нужен. Они забрали наши смыслы, наш образ будущего, обогатили своими и стали первыми в мире. А своих мальчишей-плохишей раздавили танками на площади Тяньаньмэнь. Был бы жив Аркадий, он бы наших плохишей раздавил — можно не сомневаться. Танком, шашкой, пером. Но погиб безвременно. Помог выиграть две войны, на третью — сил не осталось.
И не от осознания ли этого пришёл в ужас Лев Толстой? Может, он уже тогда понял, что не стать Арзамасу Циндао, что останется он в XIX веке, в то время как Циндао будет рваться в двадцать второй? Что уйдёт безвременно Аркадий и некому будет защитить Русь? Что останется образ будущего здесь, в речке, под камнем, в невыпитой четвертинке?
Может, раскопки организовать? Откопать ту бутылку, выпустить из неё дух Аркадия Гайдара, достать шашку? И встрепенётся Тимур, соберёт свою команду, более серьёзно воспитает сына и вернёт стране украденное будущее. И встанут рядом с церквями небоскрёбы, научные лаборатории, ультрасовременные фабрики. И появится у России стратегический план на пятьсот лет вперёд, наши писатели, философы и режиссёры завладеют умам всего человечества, а наши учёные и конструкторы отправят космические корабли в другие галактики. Начнут бабы рожать детей, а мужики заниматься настоящим делом. И будет человек человеку брат, а не волк!
Аркадий, возвращайся, ты нужен!
Кстати, выспавшись, я попросил о переселении в другой номер. И в Арзамасе, и в Циндао. Везде переселили. Канализацией больше не пахло.
И это даёт надежду.
КСЕНИЯ ФРИДА
Ксения Горпиченко (р. 1991) — журналист, прозаик, психолог. Работает под псевдонимом «Ксения Фрида». Родилась в Вологде. Закончила МГЮА им. О.Е. Кутафина. Работала журналистом, редактором продукта в юридической сфере. Лонг-лист премии «Лицей» (2018), трижды участница «Тавриды» (2019, 2022, 2023). Резидент АСПИР. Участница Литературной мастерской Захара Прилепина. Живёт в Санкт-Петербурге.
ПЕРЕЗАГРУЗКА
В Арзамасе невозможно взять кофе в стаканчике. Здесь нет, мать их, кофеен. Это тебе не Москва и не Питер. Здесь ты не найдёшь на каждом углу хипстерский лавандовый раф. Да и просто американо — тоже не получишь. Зато булочные понатыканы везде!
Женщины едут лечится от бывших в разные места: на ретриты в Индию (не люблю червей и кишечную инфекцию), в туры на Камчатку, ловить крабов и смотреть на китов (слишком дорого), в клинику неврозов (вернёшься непременно с рецептами на мексидол и золофт).
Мужчины же либо заводят новую женщину, либо ломаются окончательно. У них психотерапия и путешествия — не в почёте.
Я же поехала в Литературную мастерскую — в Арзамас. Поехала туда, где я нужна, где я востребована! Богиня пера! Я еду на свой Олимп, а не на твой Тянь-Шань проклятый. Всё, что ты любишь, — сидеть в своих горах, жрать марки и избегать жизнь. А я люблю жизнь!
Мои коллеги из IT думают, что я чокнутая, раз собираюсь прожить две недели с двадцатью литераторами в хостеле под одной крышей.
А я — девчонка из Вологды. В пятнадцать лет уже дважды дралась с гопниками, ходила в школу возле промрайона, била рюкзаком маньяка, который кормил вафлями младшеклашку, и пережила два пожара, устроенных соседом, вернувшимся из Афганистана с ПТСР. Я не боюсь ни отсутствия рафа, ни писателей в хостеле, ни Арзамаса, ни Тянь-Шаня.
Я ничего не боюсь.
Можно подумать, что моя миссия здесь — забыть бывшего. Но это не так. Единственное, что меня интересует больше литературы, больше библиотеки, больше музея, больше бывшего, и даже больше самой себя — это зачем мы здесь собрались? Да-да, я верю в смыслы. Верю в божественное притяжение, групповую работу и карму. А ещё я знаю, как устроена групповая терапия: именно это случится с нами под одной крышей.
Вот как мы познакомились с писательницей Полиной? Стою я в первый день около арзамасского хостела. Время — десять утра. Рядом со мной неприветливо кучкуются остальные литераторы.
— Подруга!
Посмотрела на меня сверху-вниз высокая девушка с длинными волосами и в белом пуховике.
— Подруга, мы с тобой жить будем вместе.
Я оглянулась по сторонам.
— Это вы мне?
— Да. Я уже комнату заняла. Единственную в хостеле двухместную. Мы тут с тобой самые молодые. Я с ними с ума сойду!
Я посмотрела на группу, потом на «подругу», хотела, было, сказать, что мои часики стремительно приближаются к старпёрам, на которых она косо глядела. Но перспектива жить в двухместном номере прельщала.
— Это же номер для руководства, — ответила я.
— А мне накласть! Я договорилась! Меня Полина зовут!
Я ошалело вытаращила глаза на «подругу».
— Да пошутила я! Наставники будут жить в другом месте. Ну и видок у тебя!
Она смеялась, я смеялась вместе с ней, хотя мне было не до смеха. Мы надели резиновые тапочки и прошлёпали в двухместный номер, закидывая его вещами. Каждые пять минут открывалась дверь и Полина орала: «Занято уже!». Вот так началась групповая терапия.
А теперь мы с Полей таскаемся по всей соборной горке Арзамаса в поисках капучино и тёплых колготок. Нет ни того, ни другого. Наша литературная группа сидит в музее Гайдара на экскурсии. Наставник пишет грозные сообщения: «Где Полина с Аней?!», потом добавляет «Я не ругаюсь». Ладно, думаю я, волнуется. И мы с Полиной тащимся дальше, прямиком в сине-серую поволоку холодного воздуха. Тёмные и золотистые шпили церквей протыкают небо, а чёрные маленькие окна зловеще зияют, как открытые рты диких кошек. Она вжимается мне в руку и говорит:
— Смотри, как красиво! Давай в Собор зайдём?
— Нам в музей пора.
— Давай зайдём, с них всё станется, они не пойдут в Собор, просидят ещё неделю в библиотеке.
Я соглашаюсь, что вероятность высокая, и иду на поводу. Никак не могу поймать точку контакта с собой. Смотрю на площадь. На Воскресенский Собор. На другие церкви. Красиво. Вылизано. Тоскливо. И почему-то очень хочется поцеловать землю. Что-то я, и правда, схожу с ума от проживания с литераторами?
Группа где-то в музее, где можно погреться о батарею центрального отопления, мы в тонких штаниках и зимних пальто рассекаем соборную горку, ещё одна наша коллега двумя часами ранее в слезах убежала из музея покупать зимние сапоги, и крохотные слезы висели на её ресницах как капельки на голых ветках деревьев.
Кому-то холодно. Кому-то плохо. Кто-то всё время ругается со своей второй половиной в коридоре хостела. Таких много. Скандалы идут по очереди, коммуникация телефонная.
— Я здесь одна!
— Нет тут никаких мужиков!
— И баб нет!
Литераторы чертыхались, озлобленно делили стол в кухне, стулья и кружки. Потом успокаивались, читали стихи, пили чай, пели песни и обнимались. Потом опять кто-то плакал в коридоре.
Тьфу, сансара. Это сложно. Быть в отношениях сложно, быть на расстоянии сложно, быть семьёй сложно. Ты хотел сидеть на горе, вести консультации и гулять по Москве с мамой. И ругаться со мной по телефону. Я хотела быть просто рядом. Сам сиди на своей горе! Мне и с писателями в Арзамасе по кайфу.
— Ань, дай денег на крестик, я карточку дома забыла, — просит Поля.
Достаю карту из сумки, вручаю ей и направляюсь в центр Собора, под купол. Полина остаётся возле свечной лавки.
Я препарирую первую неделю нашего жития в Арзамасе. Нейрон за нейроном, цепочка за цепочкой, раскладываю процессы настолько, насколько владею информацией. Они бегут, как электрические токи. Я всего лишь аналитик в IT. Я ничего не понимаю в человеческой природе. Моя задача: исследовать процессы и делать выводы и прогнозы. У меня есть только ноль и единица. Я не понимаю ничего серого! Я могу сделать вывод только на основе проверенных данных, на том, что можно обосновать и объяснить.
У меня всё выверено и функционально. Дисциплина и режим помогают выживать в любой ситуации! Помогают выживать в хостеле, литературной мастерской и на ретрите в Индии. И даже с тобой, идиотом, помогали!
Встаёшь с утра, чистишь зубы, умываешься, пишешь тексты, ешь вовремя, жрёшь вовремя, ложишься спать вовремя и работаешь в нормальное время. Веди себя, как белый человек: нормально делай — нормально будет! Так я сохраняю разум и спокойствие.
Я не замечена в конфликтах. Не замечена в драках, разборках и романах с коллегами. Я само спокойствие!
Смотрю на купол Собора. Потом на пол. Я одна, мне хорошо в тёплой медовой густоте соборного воздуха. В скором времени, я начинаю понимать ужасную вещь: каждый здесь ищет, в каком-то смысле, чудо. Этим пронизано всё. Вся арзамасская земля, все её люди, а заодно и мы.
Есть ускользающая красота, а есть ускользающие чудеса. Их здесь как раз-таки слишком много на квадратный метр: Серафим Саровский в Дивеево, Алёна Арзамасская с её войском, блаженная Пелагия Дивеевская — список святых был слишком обширен, но кроме них, всё здесь было пронизано каким-то обыденным чудом, смысл и истоки которого ускользали от желающего его познать.
Чудо здесь явно обитаемо, но труднодоступно. Оно прочно, но едва уловимо. Оно открывается широкой публике, но происходит не с каждым.
Шатаясь от музея к музею, от библиотеки к хостелу, и общаясь с местными, мы пытались вгрызаться в истоки происходящих здесь чудес, в личности святых и воинов, монахов и купцов, которые здесь жили, литераторов, что сюда приезжали. Есть земля, которая выдавливает, а есть земля, которая рождает что-то необыкновенное. Что-то странное. Что-то значительно большее, чем ты сам, и ты не можешь ухватить это за хвост.
Литераторы погружаются в поиск чуда. Я не знаю их мотивов. Одни ищут материал для текста. Другие — ответы на свои вопросы. Третьи не ищут ничего; покорно, как собаки на поводке, они следуют за течением времени и происходящими и внутренними процессами. Они не надеются на чудо, но все ещё верят в него.
Я прибиваюсь к последним, хотя всё необъяснимое мне чуждо. Я люблю ноль или единицу! Я не люблю ничего серого. Я боюсь чуда.
— Мать, ты жива? — Поля теребит меня за рукав пальто, — пошли на выход. Нас группа потеряла.
Спускаемся из Собора. Я закуриваю. Понимаю, что писать про Алёну Арзамасскую или святые чудеса не буду. Я и так в шоке. Пойду лучше в музей, обниму кого-нибудь из группы. Надо купить растворимый кофе.
ВАЛЕРИЙ МАККАВЕЙ
Валерий Маккавей (р. 1980) — поэт, прозаик, преподаватель. Родился в Горьком. Окончил Юридический факультет Нижегородского университета им Н.И. Лобачевского. Публиковался в журнале «Нижний Новгород», альманахе «Земляки», сетевом издании «Лиterraтура». Вошёл в шорт-лист Международной литературной премии им. Юрия Левитанского (2023). Участник Литературной мастерской Захара Прилепина. Живёт в Нижнем Новгороде.
АРЗАМАССКИЙ УЖАС ЛЬВА ТОЛСТОГО
«…ужас красный, белый, квадратный».
(Л.Н. Толстой «Записки сумасшедшего»)
Квадрат окна в стены квадрате,
Белёной комнаты квадрат.
Геометрически зажатый,
Ложусь в квадратную кровать.
Квадрат подушки слишком мягок,
И мысль в квадратной голове:
«В дубовый гроб однажды лягу
В холодном белом ноябре».
Проём двери ведущий в сени,
В ночи похожий на квадрат,
Гардинка красная с синелью —
Квадрата жалкий дубликат.
Декартовы координаты
В пространстве вечной мерзлоты.
И жизни нет внутри квадрата.
И смерти нет. Есть Бог и ты.
КАЗНЬ АЛЁНЫ АРЗАМАССКОЙ
Стоит одна среди народа.
Дрожат знамёна на ветру.
Ведунья, воин, воевода
Полков казачьих. По утру
Её доставили на площадь,
Где сруб бревенчатый стоит.
Рубили сруб в сосновой роще,
Смолою он кровоточит.
Пропахло дымом место казни.
Ведунья праведно молчит.
И не скрывая неприязни
Кадит углём архимандрит.
Сложив персты старообрядно,
Перекрестившись на ходу,
Ведунья входит безоглядно
В костром пропахшую избу.
Закрыта дверь. Огонь пылает.
В толпе стоят, разинув рты.
Один архимандрит вздыхает —
Идти до храма полверсты.
ПОКАЯНИЕ СЕРГИЯ СТАРГОРОДСКОГО
Дымится ладан, тают свечи,
Дьячок на клиросе поёт.
Печально Иоанн Предтеча
С иконы смотрит на народ.
На солее без панагии,
Без иподьяконов и проч.
Страдающий гипертонией
/Недуг не в силах превозмочь/
Стоит митрополит понуро,
В общенье просится назад.
Дрожит седая шевелюра
На фоне золота лампад.
Ему досадно и тревожно,
И на вопрос: «В чём виноват?»
Он отвечает односложно:
Мол, обновленцам был собрат.
Поник в молчании стыдливом,
Ошибку осознал сполна.
И патриарх, махнув кадилом,
Прощает блудного сына́.
Дымится ладан, тают свечи,
Дьячок на клиросе поёт.
Митрополит расправил плечи.
Вздохнул. Благословил народ.
СТЕПАН ПЛОТНИКОВ
Степан Плотников (р. 1987) — прозаик, переводчик, преподаватель.
Родился и живёт в Екатеринбурге. Окончил филологический факультет, магистратуру и курсы переводчиков Уральского федерального университета. Участник Литературной мастерской Захара Прилепина. Участник литературной резиденции Ассоциации союзов писателей и издателей России (2022).
ПУТЕШЕСТВЕННИК
Я лежал в постели, в номере арзамасской гостиницы «Диана». Вечер перетекал в ночь, за окном было темно. Я был не один. Рядом со мной, в нескольких сантиметрах, абсолютно голая и не очень хорошо укрытая одеялом (оно сползло, когда она перевернулась на другой бок) была белокурая красивая женщина, которую звали Александра.
Впервые за много дней я был довольный, расслабленный, даже добрый к себе и к миру. Мне нужно было последовать примеру моей любовницы и быстро заснуть, отпустив заботы дня. Но я лежал и сквозь мутную пелену уставшими глазами смотрел то на стену, где висела небольшая картина с зимним пейзажем, то на высокий потолок, то на женские плечики и думал…
Думал о том, что она уже точно не пойдёт к себе в номер, и ночь мы проведём вместе. О том, что завтра кто-то из большой компании, с которой я познакомился, будет намекать, а кто-то и открыто обсуждать это наше ночное приключение. Андрей и Дима наверняка будут меня подкалывать при первой возможности. Думал о том, что обаятельная эта Саша может подумать, будто у нас с ней что-то вроде романа, и мне придётся деликатно ей объяснять, что это была просто приятная связь на один раз. Думал о том, почему я вообще оказался в Арзамасе, как проделал этот странный путь из опустевшей екатеринбургской квартиры в гостиничный номер, где рядом со мной спит голая спокойная женщина, которую я не знал ещё четыре дня назад.
***
За неделю до нашего с Сашей приключения я прекратил отношения с высокой сероглазой блондинкой по имени Елена. Разрыв был нервным, мучительным. Во время каждой из трёх больших ссор, которые неминуемо приближали расставание, мы говорили друг другу всё больше гадостей. Оскорбления, взаимные обвинения вылетали из наших уст на удивление легко, будто заранее заготовленные, отрепетированные. Она плакала. Два раза мне удалось привлечь её к себе, сжать в объятиях и успокоить. В третий раз она меня оттолкнула и, громко хлопнув дверью, ушла. В тот момент я испытал облегчение.
Предыдущий грустный опыт подобных утрат подсказывал, что лучше всего попытаться отвлечься, уйти с головой в какое-нибудь дело, не важно насколько незначительное. Главное — поставить себе чёткие цели и сосредоточиться на их выполнении. Нужно изгнать из сознания угрызения, злобу, жалость к себе, желание всё исправить, что-то вернуть. Я решил начать работать над очередной главой моей книги о Максиме Горьком. К тому времени я уже почти три года неспешно сочинял работу о пролетарском писателе. Я не называл её биографией. Та книга, которую я задумал, была неопределённого жанра. Что-то на стыке non-fiction, эссеистики и лирических зарисовок.
Идея пришла ко мне после того, как я прочитал «Жизнь Клима Самгина». Уже перед этим, проглотив за несколько дней роман «Мать», я посчитал его шедевром, но «Самгин» окончательно убедил меня в гениальности Горького.
У меня был друг по имени Вадим Киров. Он был главным редактором небольшого, скромного екатеринбургского издательства «Рамздейл». Поклонник Набокова, он позаимствовал это название из «Лолиты». В этом «зелёно-розовом» городке жила миссис Хейз со своей дочерью Долорес, и туда судьба направила незадачливого Гумберта Гумберта после лечения в санатории.
Вадим намеренно написал «Рамздейл» не так, как Набоков в своём переводе «Лолиты» на русский, а так, как оно звучит по-английски. Моего друга не смущала вычурность слова. Он говорил, что раз люди привыкли к «Ардису», то привыкнут и к «Рамздейлу». Я поначалу не понял, о чём речь. Он пояснил: знаменитое американское издательство «Ардис» было названо в честь поместья из романа Набокова «Ада».
Вадим однажды, чтобы подбодрить меня в дни душевных невзгод, сказал, что если я когда-нибудь наконец решу написать серьёзный роман, а не очередной рассказ, то он с большой вероятностью опубликует мою книгу. Очень скромным тиражом и без всякой раскрутки, но всё же. Я его поблагодарил, но в тот момент это предложение меня не взбодрило. А вот спустя пару месяцев, когда я уже окончательно оправился от меланхолии и прочитал «Жизнь Клима Самгина», я понял, что хочу выразить моё восхищение Горьким в книге, и помощь Вадима в издании этого труда мне бы пригодилась. Он поддержал эту идею, хоть я и собирался писать не роман.
***
Денег у меня было достаточно, и я решил забавы ради пытаться ездить в горьковские места, напитываться впечатлениями для книги. Одна из прелестей того, что я фрилансер: могу легко укатить куда угодно и на сколько угодно.
Мы с Леной вместе побывали на Капри и в Сорренто. Хорошие места. Много красивых итальянок. Я был в Казани и Крыму. Теперь пришла очередь Нижнего Новгорода, где Горький родился и рос, и Арзамаса, где он закончил свою самую известную пьесу «На дне».
Решив ехать, я тут же стал искать билеты. Самый подходящий мне поезд отправлялся через два дня. Я знал, чем себя занять в это время. С Арзамасом был связан не только Горький, но ещё Аркадий Гайдар и Лев Толстой. Я с головой ушёл в чтение, пытаясь выстроить в своём сознании некий литературный контекст. Сначала быстро ознакомился с рассказом нашего великого бородатого классика «Записки сумасшедшего». Обаятельная вещь, вдохновлённая реальным опытом Толстого, его «арзамасским ужасом», экзистенциальным кризисом, испытанным однажды в этом городке, где он был проездом.
В тот же день я отправился в магазин и купил две небольшие, отлично оформленные и проиллюстрированные книги Гайдара, весь цикл про Тимура и его команду и сборник рассказов. Я не открывал эти произведения со школьных лет и был очень приятно удивлён простотой и изяществом стиля, умением сказать многое малым количеством слов, обаятельной идеологической вдохновлённостью его героев.
***
Я наконец-то был в поезде. Железный гигант, громыхая, скрипя, клацая всеми частями, уносил меня прочь. Взгромоздившись на верхнюю полку, я лежал и думал, глядя в потолок. Внутри было пусто. Хотелось заполнить этот вакуум очередными невесёлыми мыслями о Лене, но я тут же остановил себя и стал подыскивать более продуктивное занятие.
Я запасся чтением в дорогу. Скачал себе в планшет пьесу Горького «На дне» и взял два сборника рассказов: «Жёстко и угрюмо» Андрея Рубанова и «Девочка-зверь» Эдуарда Лимонова. Рубанов — мой любимый современный русский писатель. Я то и дело перечитываю его книги. Я знал, что его новеллы помогут мне скоротать долгие часы дорожного бездействия. К тому же, среди них был текст под названием «Малой кровью», где писатель едет на поезде в другой город, и мне показалось забавным перечитать его, когда я буду в аналогичной ситуации. Но сейчас я открыл другой рассказ — «Пацифик». Он был самым длинным в книге. Вольготно раскинувшись на 88 страниц, он больше походил на небольшую повесть. Я уже два раза принимался за «Пацифик», но что-то меня отвлекало. В этот раз я дал себе слово, что прочитаю его полностью, благо путешествие в поезде располагает к неспешному времяпрепровождению.
Рубанов долго, подробно описывает свою поездку на остров Пасхи. В тексте почти нет сюжета. Он больше похож на путевые заметки или на философское эссе. Герой исследует остров, восхищается знаменитыми местными статуями, грезит об исчезнувшей цивилизации Му, вспоминает путешествие Тура Хейердала через Тихий океан, занимается сёрфингом.
Спустя примерно два часа я дочитал «Пацифик». Рассказ понравился тем, что автор не гонится за захватывающей интригой, органично вплетает свои культурологические рассуждения в ткань текста. Рубанов, как всегда, остаётся большим мастером слова. То и дело в произведении возникают остроумные формулировки. «Узкоплечий, лишённый мускулов, мягкотелый, он походил на большой кусок тёплого масла, его хотелось намазать на хлеб». Или такое: «Выражение “апина тупуна” хотелось произнести, целуя женский сосок».
***
Я приехал в Нижний Новгород и провёл там сутки. Собирался туда вернуться после поездки в Арзамас, поэтому не пошёл осматривать горьковские места. Гостиница, где я остановился, была недалеко от Большой Покровской, и я отправился туда гулять.
Интересное для туриста место, где можно долго бродить, глядя по сторонам. Меня развеселила бронзовая весёлая коза, стоящая напротив Драматического театра. Я походил вокруг и внутри декоративного трамвайного вагона. Вечером он был красиво подсвечен.
Зашёл в кинотеатр «Орлёнок» и посмотрел фильм «Анатомия падения» (победитель Каннского кинофестиваля 2023 года): затянутое разговорное кино с несколькими хорошими идеями, но довольно блёклой их реализацией. Я был разочарован.
***
Я добирался до Арзамаса примерно два часа на автобусе. Заселился в гостиницу «Диана». Мне пришлось заказать двухместный номер, потому что все одноместные уже были заняты. Просторная комната порадовала меня. Я разложил вещи в шкафу, разделся и с чувством облегчения погрузился в горячую ванну.
Я уже не так много думал о Лене, а если мысли о ней и приходили мне в голову, то они были не такими мрачными, как раньше. Сейчас я лежал в воде, распаренный, ленивый, никуда не спешащий и активно пытался вызвать в сознании какое-то хорошее воспоминание о моей утраченной любви, хотел натренировать мозг мыслить о ней в позитивном ключе.
Я подумал о её необузданности и изобретательности в постельных делах. Однажды, придя из гостей, где нам обоим было скучно, мы уже в коридоре начали нетерпеливо целоваться. Мы не включили свет, перебрались в комнату, прижались к моему столу. Лена задела рукой стоявший там пустой стакан. Он упал на пол и разбился с красивым звоном.
— Давай заниматься этим прямо здесь, на осколках, истекая кровью, — сказала блондинка.
Она взяла меня за шею и, жадно улыбаясь, потянула вниз. Я остался стоять, не дал ей сползти на пол, расцепил её руки и несколько секунд вглядывался в её глаза, пытаясь понять, было ли это чёрной шуткой, провокацией или она, правда, хотела порезов и боли. Она переступила с ноги на ногу и каблуком раздавила большой осколок. Треск стекла отрезвил нас обоих.
— Нет уж, сегодня обойдёмся без крови, — усмехнулся я, и она громко рассмеялась, подняв голову вверх, обнажив свою длинную белую шею, куда я тут же впился поцелуем.
***
Кровь у нас однажды почти случилась. Это был наш самый счастливый период, когда я мало работал, наслаждался свободным временем, мы с ней были особенно романтичны, привязаны друг к другу, могли в выходные часами не вылезать из постели. В один из вечеров мы предавались любви на нашей просторной кровати. Подушки и одеяло давно уже были сброшены на пол, они мешали нам вволю перемещаться. Мы перепробовали уже несколько любимых наших позиций, я немного утомился, и Лена благосклонно позволила мне отдохнуть. Она оседлала меня, даря мне особенное, томительное, неспешное удовольствие.
В какой-то момент она вскрикнула, припала ко мне всем телом и впилась зубами в моё плечо.
— Ты совсем уже! — я недовольно поморщился. — Кусаться-то зачем?
— Тебе же нравятся мои укусы.
— Нравятся, когда они в меру. А тут прямо больно.
— Я люблю делать тебе больно.
— Да, я уже заметил. Слезай, я пойду смотреть.
— Куда? Зачем?
— Пойду смотреть в зеркало. Ты, по-моему, до крови прокусила.
— Успокойся. Нет там крови.
— Слезай, Елена. Я пойду проверять.
— Никуда я с тебя не слезу. Никуда не отпущу. — Она сжала мои запястья своими длинными, нежными пальцами. — Никуда ты от меня не денешься.
— Да?
— Да.
— Я тебе настолько нужен?
— Настолько. — она хищно улыбнулась. — Наличие крови можем проверить и так.
Девушка прикоснулась к месту укуса губами, провела по нему языком. Мне уже не хотелось никуда уходить от неё. Она подставила своё лицо моему взору:
— Вот, смотри. На мне никакой крови.
— Тут темно. Плохо видно.
— А ты попробуй на вкус. Кровь ни с чем не спутаешь.
Мы долго и мокро целовались. Действительно, никакой крови я не ощутил. Только обычную, приятную ленину влажность.
***
Приняв ванну, я оделся во всё чистое-свежее и пошёл бродить по городу. На тот день у меня не были запланированы походы в музеи. Я просто гулял. Погода была неприятной. Шёл несильный, но навязчивый снег, на земле превращавшийся во влажное месиво. По улице Карла Маркса я дошёл до Литературного перекрёстка и там увидел забавные фигуры гусей, о которых уже успел узнать в интернете до приезда сюда. Чёрные истуканы сразу мне приглянулись, как и нижегородская весёлая коза. Я их пересчитал. 14 бодрых птиц. Я походил рядом с ними, понял, что погода меня не радует, и решил идти обратно в отель.
Я шёл к своему номеру. В коридоре стояли двое мужчин и довольно шумно беседовали. Первый, увидев меня, не стесняясь потревожить других постояльцев, на весь коридор приветствовал: «О, сосед! Иди, к нам, друг! Будем знакомиться». Он протянул мне свою большую, сильную руку. Он весь был большой и сильный. Добродушный экстраверт, с жизненной энергией, бьющей через край.
— Андрей, — радостно произнёс он и настойчиво сжал мою ладонь.
У меня самого сильные руки, поэтому на его жест я отреагировал встречной ненавязчивой мужской агрессией, решительно сдавив его кисть.
— Николай, — спокойно сказал я и почувствовал его алкоголизированное дыхание. Я не люблю пьяных людей и хотел уже побыстрее ретироваться, но быстро понял, что Андрей пока выпил не чрезмерно, а его общительность связана просто с его добрым нравом.
— Андрюха, отстань от человека, — строго сказал второй.
— А кто пристаёт? Я не пристаю. Николай, я разве пристаю к тебе?
— Я пока не разобрался.
Они оба улыбнулись. Андрей настоял на том, чтобы я пришёл общаться дальше в их номер. Он несколько раз подчеркнул, что у них там «и девочки, и выпивка». Из-за двери, действительно, раздавались весёлые женские голоса. Поддавшись на его уговоры, я сказал, что переоденусь и скоро буду. Перед тем, как они скрылись в своей комнате, второй мужчина протянул мне руку.
— Дима.
— Коля.
***
Я наконец-то прошёл к себе и остался в одиночестве. Быстро скинув куртку, снял надоевшие мокрые ботинки и носки и стал омывать ступни горячей водой. Несколько минут решал, отправляться ли всё-таки к соседям. Перспектива оказаться в шумной подвыпившей компании не прельщала. Но я уже дал слово Андрею, что буду. Надо было идти.
Помня о наличии там женщин, я быстро привёл себя в порядок. Молниеносно принял душ, вымыл голову, бодро вытерся пушистым полотенцем. Надел всё чистое. Выбрал для визита одну из нескольких щеголеватых рубашек, которые на всякий случай взял с собой. Побрызгался духами, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен.
Войдя в соседний номер, я за пару минут, как это часто бывает, определил, кто из всей компании будет интересовать меня больше всего. Саша была весёлая, красивая, шумная и удивительно похожая на Лену.
В комнате помимо меня было девять человек. Четверо мужчин и пять женщин. К счастью, номер был большой, и всем хватало места на двух кроватях, на стуле и на полу. Они все были из Москвы и прибыли в Арзамас по работе. Я удивился, что у столичных жителей может быть работа в таком городке. Они мне объяснили. Всё сводилось к банальным бизнес-контактам.
Бойфренд Саши был в Москве. О наличии кавалера мне сообщила не сама девушка, а Ксения, не яркая, но пробивная женщина. Прозорливая, она быстро поняла по каким-то невербальным сигналам, по языку тел, взглядам, энергетике, о чём мы с её подругой оба подумали, едва завидев друг друга.
Мне не хотелось уходить. Я оставался там, чтобы побыть рядом с Сашей, ещё раз посмотреть на неё, убедиться, что она действительно напоминает Лену, что она тоже высокая, тоже блондинистая, что у неё тоже серые глаза и большая грудь, что голос её столь же звучный и богатый обертонами, что даже смех её похож на смех моей утраченной любви. Я всё чаще смотрел на белокурую женщину, отвлекаясь от общей беседы. Звук голосов обволакивал меня, как ненавязчивое облако, а я всё рыскал взглядом по Саше. Она несколько раз смотрела на меня в ответ. Я не отводил глаза.
Поняв, что слишком увлёкся изучением привлекательной девушки, я взял себя в руки, решительно со всеми попрощался, не поддался на уговоры Андрея посидеть ещё и ушёл в свой номер, где вскоре лёг в постель и быстро заснул.
***
На второй день в Арзамасе у меня было запланировано важное дело — перечитать пьесу Горького «На дне». Здесь усатый гений её завершил. Здесь я и хотел снова ознакомиться с этим текстом. С утра я поднялся на седьмой этаж на завтрак. Там уже были Андрей, Дима, Светлана, Алёна и Саша. Я со всеми поздоровался. В кафе был «шведский стол». Я взял себе кашу, сок, блинчики и кофе. Поев, я, бодрый, вернулся в номер. Мысли о Лене, конечно, время от времени грызли моё сердце, накатывала меланхолия и сожаления. Но мне уже явно становилось лучше. Я отгонял от себя скорбные думы о екатеринбургской красотке предчувствием продуктивной работы над книгой и безобидными грёзами о другой белокурой девушке.
Я прочитал «На дне» в один заход. Вновь оценил драматургическое новаторство писателя, его дерзкий отказ от привычного конфликта, философскую глубину этой вещи, её идеологическую полифонию, меткость формулировок.
Я также собирался посмотреть экранизацию Акиры Куросавы.
Главный план на день был выполнен, и у меня теперь было много свободного времени. Сначала я отправился в обувной магазин и купил тёплые ботинки, подходящие к нынешней погоде. Потом пошёл в несколько мест, которые заранее наметил. Первым в списке был музей Аркадия Гайдара. Вполне типичное хранилище памяти, ничего особенного. Несколько интересных экспонатов.
Потом я пошёл в местную библиотеку, которая ожидаемо носила имя Горького. Это было большое здание, пропитанное атмосферой спокойствия и уюта. Мне показали небольшую комнату, выполнявшую функцию одного из книгохранилищ. Там была ванна, и даже в ней лежали тома, как и везде вокруг. Мне разрешили взять какую-нибудь книгу себе. Я выбрал замечательное советское издание — сборник рассказов Рюноскэ Акутагавы.
***
Я пошёл проводить время с соседями. Хотелось быть рядом с Сашей. В нашем с ней взаимодействии в тот день наметился явный прогресс. Мы сидели рядом на одной из двух больших кроватей. Несколько незастёгнутых верхних пуговиц её блузки образовывали чудесный вырез, и в этом вырезе с моего удачно выбранного угла обзора то и дело была видна её упруго схваченная лифчиком, пышная грудь.
В какой-то момент она неожиданно повернулась ко мне, поймала мой взгляд, который я даже не попытался отвести в сторону, бросила свой вниз, на декольте, потом снова на меня. Мы с ней молча смотрели друг на друга. Потом она на удивление весело мне улыбнулась, показала очень белые зубы. В глазах у неё была смесь иронии, благосклонности и призыва.
Через какое-то время мне стало грустно. Нахлынули воспоминания о Лене. Я сказал всем, что хочу погулять, проветриться. Я решил сходить к Литературному перекрёстку, посмотреть на гусей. По дороге у меня вдруг появилось желание позвонить Лене. Я даже достал телефон. Но, к счастью, этот порыв быстро прошёл. Я знал, что не надо пытаться ничего вернуть. Успокоившись, я стёр номер, чтобы больше не было подобных соблазнов.
Добравшись до своей цели, я походил рядом с фигурами гусей — чёрных истуканов, спокойно взирающих на мир и людей вокруг себя. Когда я вернулся в гостиницу, мне уже было лучше. Свежий воздух и прогулка помогли избавиться от неприятных мыслей.
Перед сном я прочитал несколько рассказов Лимонова: «Девочка-зверь», «Лишние люди», «Илистые рыбы».
***
На третий день я пошёл в музей Горького. Он находится в доме, где писатель под присмотром полиции отбывал ссылку с мая по сентябрь 1902 года. Я ходил по тем комнатам, где он жил, где сочинял пьесу «На дне». Никаких откровений ко мне не пришло. Я не понял чего-то неожиданного о герое моей книги. Но было интересно посетить это место, увидеть всё своими глазами.
Вечером уже традиционно Андрей позвал меня на посиделки. Я сказал, что присоединюсь к ним. Я слышал, как, входя в свой номер, он радостно объявил остальным: «Ура! Коля придёт!» Спустя несколько минут я переоделся и вышел в коридор. Там стояла Саша, лучезарная, высокая, красивая.
— Так, пойдём осматривать твой номер, — бодро заявила она. — Я хочу к тебе.
— Ко мне? Мой номер точно такой же, как тот.
— Твой номер особенный, — она взяла меня за руку и решительно потянула за собой. — Потому что в нём живёшь ты. Там всё пропитано тобой. Я хочу это видеть.
— Но весёлая компания в другом месте, — я кивнул назад.
— А я не хочу к весёлой компании. Я хочу к тебе.
В её глазах играл призывный огонь. Мы вошли в мою комнату. Она осмотрелась.
— Да, ты прав, — покачала головой Саша. — Всё такое же.
— Ну, о чём будем общаться?
— А давай не будем сегодня с тобой много разговаривать.
Она пристально смотрела на меня. Её лицо было совсем близко. Я её нежно поцеловал.
— И к остальным не пойдём, да? — спросил я.
— Не пойдём.
Мы посидели немного на кровати, свыкаясь с мыслью, что скоро предадимся любовным утехам.
— Так, я в душ. А ты давай ложись, — сказала она.
Я снова поцеловал её, жадно и быстро, и она ушла омывать своё бодрое, пропитанное эротизмом тело. Я разделся, забрался под одеяло и стал ждать. Саша активно плескалась в душе, даже начала что-то напевать.
В дверь постучали. Жизнерадостный голос Андрея: «Коля!.. Николай, ты там?! Ты, случаем, не увёл нашу Сашку к себе?» Я не ответил. Повторных стуков и вопросов не было.
Ещё через пару минут блондинка вышла из душа. Полностью голая, она несла в руках охапку своей одежды.
— Кто-то стучал? — спросила она спокойно. — Я вроде слышала голос.
Она положила свои вещи на соседнюю кровать. Присела рядом со мной.
— Андрей. Через дверь спрашивал, не увёл ли я тебя. Я не стал ничего отвечать.
— Никто меня не уводил. Я сама ушла.
***
С утра, как я и думал, много внимания было приковано к нам с Сашей. Всем всё было понятно. Мы с ней не пытались делать вид, что ничего не произошло. За завтраком парни то и дело одобрительно улыбались. При моей блондинке они не позволяли себе скабрёзных шуток, старались вести себя по-джентльменски. Потом, когда рядом не было женщин, они меня хвалили, поздравляли, спрашивали, как у нас с ней всё прошло. Я галантно отмалчивался.
Ксения портила всем настроение своим негативным отношением. Сидела насупленная, сверлила меня взглядом, в котором была чуть ли не ненависть, на Сашу смотрела осуждающе.
Это был мой последний день пребывания в Арзамасе. Я планировал посмотреть фильм Куросавы «На дне» и погулять по городу, сходить к гусям, если будет настроение. Я решил общаться с высокой блондинкой как можно меньше, заранее приготовясь к расставанию. Но у неё были свои планы. Вскоре после завтрака она пришла ко мне и решительно, весело объявила, что проведёт весь день со мной. Я пытался ей объяснить, что не стоит этого делать, что нам потом будет трудно разъехаться, но быстро сдался.
Саша перебралась ко мне в номер, оставив надоевшую нам обоим Ксению одну, принесла свой ноутбук, верхнюю одежду на случай, если мы пойдём гулять. Я сходил в магазин, купил нам еду и выпивку на день. Я объявил девушке, что не собираюсь нарушать своих планов из-за её внезапной компании и буду смотреть фильм «На дне».
— Предупреждаю, тебе будет скучно, Сашка.
— Не будет.
— Это старый, чёрно-белый фильм по пьесе.
— Ну и что? Я же не дура. Ты думаешь, я смотрю только тупые американские комедии?
— Я ничего не думаю.
— Я люблю чёрно-белое кино.
— Да? И какой же чёрно-белый фильм ты недавно смотрела?
Она начала недовольно раздувать ноздри, злясь на себя за то, что не может вспомнить ни одного названия. Потом лицо её просияло.
— «Семнадцать мгновений весны»! — радостно объявила блондинка.
— А, ну да. По телевизору показывали.
— Ага.
— Хорошо. Засчитано.
***
Расставание было нелёгким. Было много объятий и жадных, нервных, поцелуев. Я обещал, что буду ей писать. Её глаза были влажными, но она не плакала. В автобусе «Арзамас — Нижний Новгород» я несколько раз мысленно иронизировал по поводу всей этой истории, улыбался, понимая, что теперь мне придётся скучать уже по двум высоким сероглазым блондинкам.
Я провёл в Нижнем Новгороде ещё три дня. Ходил по горьковским местам. Посмотрел на стрелку Оки и Волги. Красивое место. Посетил собор Александра Невского. Снова погулял по Большой Покровской, увидел полюбившуюся мне весёлую козу, зашёл в «Шоколадницу», где ужинал в первый приезд.
Мне написала Саша. Спрашивала, как у меня дела и чем я занимаюсь. Я отвечал подробно, легко шёл на контакт. Теперь наши с ней ночь и день, проведённые вместе в Арзамасе, казались мне романтичными и наполненными какого-то трудноопределимого, важного смысла. О Лене хотелось думать всё меньше, и это радовало. Путешествие действовало на меня именно так, как я и хотел.
Покинул Нижний Новгород, я поехал на поезде домой в Екатеринбург. Моими соседями по купе были молчаливый мужчина, женщина лет тридцати и её шумный сын. Я несколько часов работал в планшете над книгой о Горьком. Записывал впечатления от поездки, пока они не забылись, чтобы потом при возможности использовать их. Немного уставший, но довольный, я отложил планшет. Мы как раз остановились на очередной станции, и я вышел в коридор посмотреть в окно.
Мимо меня прошла рыжеволосая женщина, несколько раз приятно задев меня округлостями своего тела. Я сохранил хладнокровие, лишь вежливо ей улыбнувшись. Она скрылась в купе через два от моего. Я вернулся к себе.
Время возвращения тянулось медленно. Я решил, что нужно заняться чем-нибудь приятным. На том пути я читал «Пацифик» Рубанова, а теперь решил насладиться его рассказом «Малой кровью», который уже знал и считал жемчужиной рубановской короткой прозы. Ёмкая, очень бодро рассказанная история. Главный герой, писатель (имя его не названо, но очевидно, что это привычное альтер-эго автора) едет из Москвы в Петербург шпионить за женой, которую он подозревает в неверности. В поезде он беседует с соседкой по купе, они проводят какое-то время в вагоне-ресторане. Этим их общение и ограничивается. Писатель прибывает в северную столицу. Слежка не даёт результатов. Герой так и не понял, изменила ему жена или нет. Решив покурить марихуаны, литератор оказывается в квартире наркобарыги и его неуравновешенной девушки. У этих двоих происходит скандал, она наносит своему парню удар ножом. Писатель обрабатывает неглубокую рану пострадавшему и уходит из квартиры. В Москву он возвращается, так и не достигнув цели своего путешествия. Вскоре домой приезжает жена, которую он искренне рад видеть.
Очередное чтение этого прекрасного текста взбодрило меня. Сын моей попутчицы всё сильнее приставал к ней с вопросами. Ему было скучно. Мать раздражалась. Я понял, что скоро их перепалка может вывести меня из благостного состояния и поспешил выйти из купе. У меня тут же созрел остроумный план, отправиться в вагон-ресторан, как герой Рубанова. Возможно, мне удастся там завести беседу с привлекательной пассажиркой.
Оказавшись на месте, я сел за стол, огляделся. Подходящих кандидаток для общения не было. В основном, тут были мужчины. Неподалёку собралась довольно шумная компания из четырёх женщин. Но они мне сразу не понравились своей несдержанностью.
Я заказал мясо по-французски, салат, пиво и кофе. Всё оказалось вкусным. Довольный, я уже собирался уходить, когда в ресторане появилась рыжая женщина — та самая, которая пару часов назад прошла мимо меня в коридоре. Подбадриваемый выпитым алкоголем, весёлый, я подошёл к ней и сказал всё, как есть. Что я писатель, что недавно перечитал рассказ Рубанова, где герой-литератор общается в поезде с попутчицей и что было бы забавно, если бы я смог это повторить. Её это развеселило. Она разрешила мне подсесть к ней.
— Необычный подкат, — похвалила она. — Это вы сами придумали, или кто-то подсказал?
— Это не подкат. Это правда.
Мы представились друг другу. Её звали Мария. Она сказала, что тоже читала Рубанова.
— Не читали, — тут же отреагировал я. Мне было трудно поверить в такое совпадение.
— Читала! — настаивала Маша.
— И какие именно книги?
— Ой, много всего. Ну, конечно, «Финист — ясный сокол». Куда без этого? Видимо, самый знаменитый его роман. Потом, читала «Человек из красного дерева». Отличная книга. Ещё «Патриот». Тоже хорошая. И другой роман про того же банкира. Как он?.. Что-то с войной в названии.
— «Готовься к войне».
— «Готовься к войне». Точно. Так… Что ещё? — Она посмотрела вверх, вспоминая. — А, ещё та книга с зелёной обложкой. В ней два романа.
— «Хлорофилия» и «Живая земля», — подсказал я.
— Да-да. А вы прямо знаток, — улыбнулась она. Я усмехнулся. — По-моему, из романов всё. Ну, и ещё рассказы. «Жёстко и угрюмо». Хорошее название.
— Хорошее, да, — задумчиво отозвался я.
— А что? Почему вы не сразу поверили? Я не похожа на ту, кому нравится серьёзная литература?
— Не знаю, Маша. Вы больше напоминаете героиню Рубанова, а не его читательницу. Помните, в «Готовься к войне» есть яркая рыжая девушка? — Я напряг память, выискивая в закромах своей эрудиции имя той рубановской героини. — Алиса.
— А, да-да. Она этого бедного Знаева прямо измучила. Я совсем не такая.
— Это хорошо.
Я рассказал ей о поездке в Нижний Новгород и Арзамас, о книге, которую писал. Оказалось, что она читала несколько романов Горького. В том числе, и «Жизнь Клима Самгина». Я уже не удивлялся. Мы с ней говорили ещё о литературе, о любимых писателях. Набоков был у нас обоих в числе фаворитов.
— У меня любимый его роман — «Лолита», — сказал я.
— У меня — «Машенька».
— Ну да, — я улыбнулся. — Из-за имени. Нет?
— А?
— Ну, тебя тоже зовут Маша.
— А, понятно. Нет-нет. Просто совпало.
— Современная, привлекательная девушка, которая зачем-то ещё читает Горького, Набокова, Рубанова… Откуда ты взялась, Мария? Не из моих ли снов?
Она посмотрела на меня со снисходительной улыбкой.
Маша пообедала, и мы с ней разошлись по своим купе. Сын моей попутчицы, к счастью, успокоился. Он тихо сидел на своей полке и играл во что-то в телефоне. Я снова решил прочитать что-нибудь хорошее. Вспомнил, что рассказ Лимонова «Чужой в незнакомом городе» — про путешествие. Мне хотелось тематической стройности в тот день, и я открыл этот текст. Он мне нравился оригинальностью замысла и виртуозностью исполнения. Весь рассказ строится на взаимодействии героя и города Антверпена, куда Лимонова пригласили на книжную ярмарку. Персонаж просто ходит по этому месту, читает сложные для русского уха названия улиц, исследует пространство. Единственное заметное событие — это короткая случайная встреча с местной женщиной, которая молча обнажается перед литератором в Ботаническом саду.
***
Я поспал пару часов, недолго смотрел в окно. Думал о Маше. Вышел в коридор, постучал в её купе, позвал её снова сходить в вагон-ресторан.
— Я не голодная.
— А давай будем мало есть и много пить.
Предложение ей понравилось. Мы сели за тот же столик, что и днём. За окном проносились однотипные пейзажи. Мы говорили о жизни и литературе. Постепенно мы всё больше веселели от выпитого алкоголя. Я вдруг понял, что до сих пор не знал важной детали о моей собеседнице.
— А скажи, Мария, — с напускной серьёзностью начал я, — у тебя есть бойфренд?
— Есть, конечно, — она улыбнулась. — А что?
— Нет-нет, ничего. Просто спросил.
Наша столешница была не совсем ровной, и от вибрации поезда, от слишком резких его движений предметы иногда начинали съезжать вбок.
— От меня пытается убежать стакан, — с полупьяным удивлением произнесла девушка, глядя на прозрачный сосуд, который будто и впрямь обрёл магические свойства и теперь мог передвигаться самостоятельно.
Меня тянуло к чему-то весёлому. Я взял ладонь Маши, положил её на стакан и сверху прижал своей рукой.
— А ты его сожми покрепче. Тогда он никуда не убежит.
— Хм… Хороший совет.
Она пошла курить в тамбур. Я стоял рядом с ней и изредка недовольно морщился от запаха сигареты. Она озорно улыбнулась, затянулась, приблизила лицо очень близко к моему и выдохнула большой клуб дыма. Я начал кашлять. Она рассмеялась.
— Смешно, смешно, — одобрил я.
— А вот, кстати. Зачем ты меня спрашивал про бойфренда?
— Было интересно. Не обращай внимания.
— Нет-нет-нет. Это было неспроста, Николай. Неспроста! — она бодро ткнула меня в грудь пальцами, в которых была зажата сигарета. Потом я подумал, что её острые, длинные, выкрашенные красным лаком ногти интуитивно попали именно туда, где расположено сердце.
— Хотел проверить. У тебя, наверняка, богатый и влиятельный ухажёр.
— Он не богатый и не влиятельный, — вздохнула Маша.
— Ну, он, видимо, хорош в постели, — она промолчала, давая понять, что и эта догадка неверна. — Или он сильно тебя любит.
— Всегда хочется больше любви, — её голос вдруг стал серьёзным, она грустно посмотрела на меня.
— Не всегда, — с такой же серьёзностью отозвался я, поймав её настроение хмельного философствования.
***
Мы приехали в Екатеринбург. Обменялись номерами телефонов. Взяли одно такси. Сначала высадили её. Перед тем, как выйти из машины, она поцеловала меня в щёку.
Я вошёл в свою квартиру, поставил чемодан, снял куртку. Оказавшись в комнате, я какое-то время осматривал всё вокруг, вспоминая это пространство.
Принял душ, выпил кофе, написал Саше, что хорошо доехал. Потом лёг на диван и стал блуждать взглядом по книжным полкам. У меня всё было продумано, организовано по разделам и по алфавиту. Я добрался до французской литературы. В самом конце было несколько сочинений Жана Эшноза, одного из моих любимых современных писателей. Первой стояла книга «14», потом «Высокие блондинки», лучший его роман, на мой взгляд. Я улыбнулся. Высокие блондинки. Конечно. Опять литература и жизнь смыкаются странными созвучиями.
Я попытался понять, что я чувствую, вернувшись домой, что изменилось за время поездки. Мне не было грустно. Квартира, где я жил когда-то вместе со своей любовью, теперь уже не казалась опустевшей.
С улицы приятно, успокаивающе тянуло прохладой, и за окном красиво догорал ленивый день.
ДАРЬЯ МАРЬИНА
Дарья Марьина (р. 2001) — прозаик, грантрайтер. Окончила Пермский государственный университет. Участница образовательного выезда арт-кластера «Таврида.Арт» по направлению «Актуальная литература» (2023) и Литературной мастерской Захара Прилепина.
ВЧЕРА НОЧЬЮ В АРЗАМАСЕ
Кровать под его весом прогибается в середине. Отблески фонаря за окном просачиваются в комнату сине-белыми лучами, пока витиеватые тени веток рисуют узорчатые линии на обоях. Он недовольно морщится и переворачивается к стенке. Поза оказывается ещё неудобнее, чем предыдущая. Как только разворачивается обратно, вздыхает. Холодный пот противно покрывает ладони. Он вытирает пальцы о бёдра и зарывается головой под одеяло. Тишина липкой субстанцией просачивается в разум. Бессонница врывается в его спальню не гостьей, а хозяйкой дома.
Он знает, он уверен: бесконечность и один город где таких, как он, миллион, тысяча, сотня, десяток, один… Он. Он — один. Секрет в том, что в такие ночи вселенная не расширяется, а сужается. Ему периодически перехватывает дыхание, но он вовремя встаёт с кровати, ходит вокруг стола, на ощупь отыскивает тапочки. Стоптанная подошва — тонкий и хлипкий войлок едва держит стопу. Он бредёт на кухню. Тесная, три шага вправо и вперёд она подсвечена пыльной люстрой на потолке. Медовый, тягучий свет ложится на одинокий силуэт за столом.
Она кажется не замечает его. На голове — хвост, в руках — кружка. Синий ободок плотно прижат к губе. Она оборачивается и на секунду карие глаза встречаются с его. Обожжённый, он быстро опускает взгляд вниз, пытаясь отыскать откуда исходит боль, но чувства тянутся в самое нутро, куда-то глубоко в кишки.
— Нет, — её голос догоняет его и хватает за спину, когда он уже успевает выйти обратно за дверь. — Не уходи, пожалуйста. Останься.
Он садится напротив неё и, списывая её образ с воспоминания, всматривается в окно. Полотно молчания, словно одеяло, накрывает их. Минута за минутой, время тянется медленно и болезненно, пока за стеклом всё крепче и крепче засыпает Арзамас. Он думает об улицах, по которым ходит днём, о промёрзшем с первыми заморозками Гайдарском и Сорокинском пруде, о чёрно-коричневой дворняжке с жёлтой заклёпкой на правом ухе, которую каждое утро по дороге на работу подкармливает. Всё это казалось незыблемым. Неужели, этому тоже суждено рухнуть?
— Паша, посмотри на меня.
Он резко выдыхает. Сколько? Сколько ещё будет так больно? Как много может вынести один человек. Крупные, тяжёлые капли опадают на пёструю скатерть. Он поворачивается к ней и смотрит прямо ей в глаза. Она замирает в пространстве. Он знает, он уверен: на его лице, в его взгляде написано всё то, что творится у него внутри. Теперь не человек, а остаточное после неё существо, он не в силах остановить слезы. Она открывает рот и пытается что-то произнести. Кружка из рук выпадает, пока её руки тянутся к нему. Он мотает головой и отшатывается, ногтями впивается в волосы. Хватает сил сказать лишь одно:
— Уходи.
Стул под его весом прогибается в центре. Из окна в кухню льётся лунный свет. Он вытирает щёки и поднимает с пола упавшую кружку. Сколотый ободок кривится точно также, как и в тот день, когда он её нашёл.
— К чёрту.
Он открывает дверь балкона и холодный декабрьский воздух ударяет ему в лицо. Он, волоча за собой тапочки, перешагивает порог и настежь распахивает окно. Белые снежинки, не замечая его вторжения, мирно оседают на сугробы. Он вытягивает руку. Кружка плотно сжата в ладони. Он…
Отпускает.
Большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинцу даже не надо отрываться от керамики, кружка сама выскальзывает из ладони. Переворачивается в воздухе. Синее сердце посередине отблескивает холодным светом фонаря. Медленно, рассекая пространство, она вместе с хороводом снежинок мчится вниз, все глубже, в метель воспоминаний.
Два года назад. Он, вусмерть пьяный, бежит к ней на свидание. Май. Парк имени Гайдара. В голове неясный образ длинных русых волос, они знакомы две недели.
— Стоять!
Они хватают его за плечи. Он пьяный, в глазах еле различаются образы.
— Идите на…
Удар по лицу. Он ощущает привкус соли и железа во рту.
Только потом, позже, когда он вовсю уже мчит в «Бобике», до него доходит, что «образы» оказывается в форме.
— Она меня ждёт, — он прикладывает рубашку к носу и опухшей губе. — Дайте, хоть позвонить.
Тишина в ответ.
— Твари.
Пустота в голове ровно на сутки. На полпути к выходу он замечает на столе кружку — нелепая, сколотая, с синим сердечком по центру. Он хватает её и быстро шагает навстречу свободе. Сразу бежит по адресу, который выучил в первый же день, стоило ей только произнести: Комсомольский бульвар дом 5, корпус 3. Он долго ждёт, прежде чем дверь открывается.
В её карих заплаканных глазах видит себя: грязные штанины брюк, клетчатая рубашка запятнана кровью, нос опух и слегка перекошен.
— Я это… — он никогда не умел говорить красиво. — Кружку тебе принёс.
Он наблюдает, как теперь уже отдалённое прошлое летит с высоты пятого, четвёртого, третьего этажа дома. Пальцы впиваются в пластиковый подоконник. Он всем корпусом высовывается из окна.
Год назад. Очередной вечер четверга. Близятся сумерки. Они сидят на их личной, отныне общей кухне, пьют чай с печеньями, разговаривают о работе, соседях, семье, магазине, в котором купят новую скатерть. Плесень на потолке недовольно морщится на новых жильцов, жалуется на шум обшарпанным стенам и протекающему крану.
— Чем завтра будем ужинать? — она делает маленький глоток, и на ободке отпечатывается бледно-розовая помада.
Из-под чёрного халата с красными цветами и зелёными листьями выглядывают тонкие ключицы. Ему не хватает смелости сказать, что голоден он только ею.
Всего это уже не вернуть.
Его тело цепенеет от ужаса, когда синее сердце поворачивается к нему в последний раз. Второй этаж, первый, несколько сантиметров до земли. Он не чувствует своих рук, только видит, как ладони сами по себе безуспешно хватают воздух. В голове, словно яркая вспышка, одна единственная мысль, наверное, слишком поздняя: «Он сможет любить её и без неё самой».
В одно мгновенье — звук удара. Память его разбивается на много мелких маленьких осколков. Белая керамика сливается с холодным снегом на асфальте. Острые треугольники безжалостно вскрывают сугробы. Наступает полнейшая тишина.
Он не в силах сдвинуться с места.
Кровать под утро не прогибается под его весом. Он лежит на полу и смотрит в белую пелену потолка. Отблески солнца за окном просачиваются в комнату лучами, ослепляюще яркими. Он не морщится, лицо его не выражает никакой эмоции. Только телефон всё вибрирует рядом, сообщения в чате жильцов дома пополняются. Никто из них поверить не может, что кто-то вчера ночью посуду из окна выкинул, небось всю ночь буянил, тусовку устроил. Первый этаж даже музыку слышал, топот ног. Второй пишет, что развелись нынче «недобросовестные». Приличный дом же, все семейные. Из третьего этажа кто-то умудрился на осколок наступить, уже с утра поранился. Четвёртый пишет, что посуда, кто не знал, бьётся на счастье. Пятый же.
Пятый этаж молчит, в беседе от него никаких сообщений.
ОЛЬГА ИГНАТОВА
Ольга Игнатова — театральный педагог, член Российского Военно-Исторического Общества, член Союза писателей России, член Экспертного Совета по культуре Молодёжного парламента ГД ФС РФ (2020-2022), участница интернет-конкурса «Лидеры России» (2020).
Работала в Детской Академии Останкино, во ВТУЗЕ им. М.С. Щепкина, в Московском Губернском Театре, детских театральных центрах. Несколько лет занималась проектами для инвалидов по зрению (инициатива института РЕАКОМП).
Издавалась в сборниках Союза писателей и нескольких сборниках ряда издательств Москвы и Санкт-Петербурга, в журнале «Свет столицы».
Награждена медалью И.А. Бунина Союза писателей России (2019).
Участница Литературной студии издательства «СТиХИ», участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
В настоящее время занимается общественной деятельностью, одним из направлений которой является помощь волонтерам СВО. Живёт в Москве.
АЛЁНИНА ПЕСНЯ
Я спою себе под вечер песню грустную:
«Где ж вы, косы мои, косы, косы русые?»
Не гадала красна девица состариться!
А проснулася однажды — кличут старицей…
Где ж ты, лето моё, лето? Стало осенью!
Были русы мои косы — нынче с проседью…
Отдала я свои косы быстрой реченьке!
Больше мне отдать за бабью долю — нечего!
Полетела над полями вольной птицею,
На коне своём скакала поляницею.
И впивались мои стрелы прямо в ворога!
Много ворога, да стоит он не дорого!
Поднимай, народ, мечи свои булатные!
Скоро будет наша сила — семикратною!
Мы поборем злую долюшку постылую —
Собирайтесь! Кто с молитвою, кто с вилами!
Чтобы стала Русь счастливой и свободною —
Мы для царской воли будем неугодными…
Я простая баба, горемыка-вдовушка,
Ратный шлем упал в бою с моей головушки!
Все порублены, постреляны товарищи…
Не пали меня, огонь, своим пожарищем!
Быль и боль моя кому-то будет сказкою —
Нарекут меня Алёной Арзамасскою…
Стану снегом белым и травой зелёною…
Я останусь в русской памяти — Алёною!
А над полем веет ветер песню грустную:
«Где ж вы косы мои, косы, косы русые…»
ЛЕЙЛА ОРЕН
Лейла Орен (Елена Юрьевна Орен) — поэт, прозаик, переводчик, педагог-психолог, журналист. Исследовательница поэзии Юнуса Эмре, Руми, Ниязи Мысри, искусства Эбру.
Член Российского союза профессиональных литераторов и Международного союза писателей им. св. Кирилла и Мефодия, председатель Нижегородского отделения РСПЛ (2021–2023), главный редактор альманаха «Российский литератор» (2021–2023).
Соавтор и ведущий проектов «Вкус литературы», «Антивирусные чтения», «Литературный батл», лектор в Литературной студии издательства «СТиХИ», официальный представитель журнала «Невечерний свет/Infinite» (Санкт-Петербург), генеральный директор ежегодного международного поэтического конкурса «Мемориал В.М. Терехова-2022», куратор и член жюри Международной литературной премии имени Юрия Левитанского.
Участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
Публиковалась в российских и зарубежных журналах. Автор поэтических сборников «Лестница в небо» и «Звездочёт».
ХАЛИ-ГАЛИ
— Ку-ку! — прокричали часы.
— Пора! — думает Тихон, наспех одевается и бежит на угол.
В ночи лиц не разобрать.
— Началось! — мечтательно прищуривается он, пытаясь разглядеть в толпе знакомых. Васюк, Алёк и Михай уже там, во всеоружии. Стоят с широкими карманами, готовенькие. Машут ему: давай, мол, быстрей, мест не останется. Тихон подбегает, хлопает по плечу, и все они дружно заваливаются в «Хали-Гали». Их столик недалеко от стойки. По обе стороны коллективно тусит молодняк: кто поёт, кто орёт, кто просто пьёт. Шумно и душно.
— По маленькой? — утвердительно спрашивает Васюк. Все кивают. И так три раза.
— Чё поют? Вот чё они знают? — начал было Алёк, но мысль по-нормальному развернуть не успел, так как вдруг заиграла «Хали-Гали».
Тихон вскочил из-за столика и начал раскачиваться, изображая, видимо, полёт, размахивая руками, иногда интенсивно шевеля ими, как крыльями, потом совершая совсем странные движениями пальцами, как будто хватает мимо пролетающих птиц за лапы или за что там ещё. Ему — хорошо и даже на редкость весело. Остальным — просто смешно. Не считая бармена, который сообщает ему то и дело о новом полёте, совершаемом очередной вилкой, солонкой и т.п., которые Тихон задевает с переменным успехом, периодически садясь за столик, не переставая при этом махать руками.
— Ты чё так оживился, дед? — не выдержал вдруг сидевший напротив парень лет двадцати. Его поддержала вся компашка. — Молодость, что ль, вспомнил? — и они заржали.
На секунду Тихон открыл глаза, взгляд его помрачнел, как будто сейчас он им ввалит или… уйдёт и никогда не вернётся. Но вдруг в его глазах блеснула то ли святость, запрятанная глубоко внутри, то ли странность, сдерживаемая рамками приличий. Так никто этого и не понял. И тут Тихон заговорил:
— Каждый раз, когда вот так же громко, — он поднял высоко указательный палец, покрутил им в воздухе, дырявя им пространство, и, направив его в сторону парней, твёрдыми шагами пошёл в их сторону, — так вот, когда папа громко высказывался в сторону мамы, он каждый раз начинал речь словами: «Хули, Галя…?» — дальше были вариации — а я всегда радовался. Мама испуганно на него смотрела, иногда плакала, а я — радовался! Даже смеялся.
— Почему? — не выдержал Михай. — Он же мать ругал?
— Кабы знать тогда… Я же вспоминал аттракционы из детства. Меня прямо трясло от предвкушения, я смеялся. Мама говорила папе, что у меня это нервное.
— И сейчас, видать, не прошло, — ответил Алёк.
Тихон на него покосился.
— Что прошло, что не прошло — это ты мне мысль не путай тут! — и отодвинулся, насколько это представлялось возможным, от круглого барного столика.
— Куда ни двигайся, всё тот же радиус! — пытался разрядить обстановку Васюк.
А Тихон, не обращая внимание на реплики, выпил, закусил и продолжил:
— Когда мы ещё жили в Минске у тётки, пока нам больше жить было негде, по выходным родители водили нас с сестрой в парк. А там были чумовые аттракционы: «Хали-гали», «Паратрупер» и «Супер-8». У меня даже где-то билетик сохранился.
— Зафига?
— Чтобы не забыть.
Бог весть, что бы он ещё понарассказывал, но все резко пошли курить. Тихон, было, почти уже всплакнул, но тут же передумал. Дверь хлопнула, как крышка бабкиного сундука. Он вздрогнул. Потом поднялся и пошёл за всеми.
Стояли на углу у бара. Курили. Он был как бы со стороны, разглядывал дом за синим забором, думал, в каких квартирах кто живёт, а какие пустуют, но тут кто-то возьми и заговори про баб.
— Про баб-то можно и послушать, — подумал он.
Но всё как-то было без интересных подробностей — лишь кто кому что да как сказал, что бабы их купили, просили, носили, требовали…. Ситуацию спас Витёк: он вспомнил про амазонок. Он прямо так и сказал:
— А помните местную амазонку? Фигуристую такую, на коне?
— Алёну, что ль?
— Ну, да.
— Хороша баба! Только она — то ли монахиня, то ли колдунья.
— Три в одном, етишкин кот.
Идея об этом Тихона завела, но виду он не подал.
— И хороша, чё уж, — продолжали болтать.
— Да где ты её видел?
— Где-где, в музее.
— На Соборной, 9?
— Ага.
Фигуристая, на коне, три в одном — всё ему понравилось. И от дома недалеко. Он даже сделал шаг вперёд, чтобы дослушать. Всё его лицо (и не только) выражало интерес: глаза смотрели в небо (и лишь один глаз изредка поглядывал на рассказчиков), голова была слегка наклонена вправо-вверх, туловище выдалось вперёд. Руки сложены то ли на груди, то ли на животе — переход у него не сильно заметен — ноги расставлены в стороны…. Он предчувствовал что-то волшебное… И тут — бах! И — ничего.
Он открывает глаза, а над ним две бабы и мужик какой-то. Висят. Не, ну бабы ещё ладно, это он мог понять, хотя тоже странно, а мужик вот вообще не в тему.
— Вы чё? — выкрикнул он шёпотом.
— Очнулся, — послышалось вдалеке.
Он поглядел на дверь и увидел, как три рослых мужика зашагали в его сторону.
— Беги! — скомандовал он себе. Молча. Но сил не было даже на то, чтобы встать.
— Кто вы? Что вам от меня надо? — продолжил так же молча кричать Тихон.
Мужики не растерялись и, как будто прочитав его мысли, сказали:
— Ну, ты и учудил, Степаныч.
— Бля, я Степаныч… — пронеслось у него в голове.
И он жалобно посмотрел на мужиков… Типа, он не в курсе. Он и, правда, был не в курсе.
Мужики что-то его спрашивали, про кого-то рассказывали, а он, блин, даже не мог понять, кто все эти люди. Кроме Степаныча. Это, как он уже понял, и был он.
— Странно, — думал он. — Никогда бы не подумал.
И тут он вспомнил про Алёну, которую обсуждали до этого мужики на углу. Ничего такого, но про секс было. Без подробностей. Может, даже, про то, что у неё его не было. Но слово сказано, и его, как говорится, не выведешь, как пятно со штанов.
Вечером, когда все ушли либо спать, либо домой, он тихонько, не снимая повязки с головы и не меняя тапочек, вышел в сад.
Потом долго шёл, шёл, шёл — и пришёл. Куча зданий на площади. В какую дверь тыкнуться? Несколько раз он спрашивал у изредка появлявшихся на улице людей, где Соборная, 9. Но никто не мог ему помочь: кто-то почему-то отвечал: «Ага, как пройти в библиотеку?» — и ржал; кто-то просто начинал косить глазами и прикидываться немым, кто-то театрально шарахался. Он остановился, поднял глаза и увидел табличку. Он сразу всё понял: он на месте.
Как он пробрался внутрь, история умалчивает, но самое важное — это то, что он был уже внутри. Перед Алёной. Она, маленькая и воинственная, смотрела мимо него, а он прикидывал, как же ему её отсюда высвободить. Пару раз он даже дотронулся до неё — не чтобы там что-то, а просто приподнять, но потом он подумал: ну и чё, припру я её домой и что мне потом с ней делать. Баба-то железная — ни в хозяйстве, ни в жизни не пригодится. Лишь так, посмотреть со стороны. Вот и зачем?
Тут он обернулся и увидел в витрине кого-то в платье. Побежал к витрине, схватил её, прихватил рядом стоявшие сапоги с помпонами и побежал прочь. Бежит, бежит, а за ним тоже бегут.
— Брось, — говорят, — отдай!
А он ни бросить не может, ни отдать, — так и тащит домой.
А за ним уже толпа бежит. Ну, как толпа — человек пять.
— Сороку подними, он выронил. Вон там, — кричит кто-то сзади.
А он думает:
— Какую ещё сороку? Никаких я ни сорок, ни гусей ваших не трогал. На меня хотят повесить? Нет уж, не выйдет. Вот из принципа теперь не отдам.
И побежал дальше.
И как-то так случилось, что Васюк мимо проходил. Что он там делал ночью, совсем непонятно, но проходил зачем-то. Тихон забежал за угол, передал ему женщину из витрины с сапогами:
— Неси, — говорит, — ко мне домой, но чтобы никто не видел. Я позже подойду.
Всучил Васюку бабу нарядную и сапоги, а сам в соседнюю подворотню свернул. Там и сокрылся как-то. А Васюку ничего не оставалось, как отнести к нему домой всё.
Сколько прошло времени, непонятно, но прибежал домой Тихон ещё затемно. Забегает в дом, а там Васюк с бабой нарядной не знает, что делать: то поставит, то положит, а та никак ни лежит, ни стоит по-нормальному.
— Ты чё удумал-то, — закричал Васюк, завидев Тихона в дверях. — Сам ополоумел, и меня в историю втянуть вздумал, — нет уж, дудки. Сам спёр — сам и вертай обратно. Я больше не потащу.
Тихон потом как-то сам вернул, но не всё: сапоги решил оставить. Хоть и розовые, а в холода-то всё равно, лишь бы грело. Да вот тряпочку отрезал от костюма барышни из витрины. У неё там несколько слоёв, авось не заметят, а ему-то тряпка новенькая нужна — флаг задумал сделать. Кому сказать, не поймут, а ему срочно приспичило. Тем более, что он ночью всё уже подготовил: ров вокруг дома вырыл, перед калиткой ямку выкопал, палку для флага припас ну и … шлем у него старый нашёлся в подсобке со старых времён (он пыль с него нежно так смахнул, что аж прям прослезился). Так что всё у него, как надо уже, вот только флага не хватало.
Теперь же — полный комплект, теперь он готов дом свой защищать. Вышел в шлеме на рассвете, флаг воткнул возле крыльца, сел в ров и затянул:
— Скачет баба на коне, ох, на коне, ох, на коне! — тут он махнул флагом и чуть было не проронил скупую мужскую слезу. — Бабе хочется ко мне, ах, ко мне, ах, ко мне! — продолжил он и радостно заржал.
Ну и так далее — всё в таком духе. Люди мимо проходят, у виска крутят. Кто-то стращает, пытается приструнить. Кто-то жалеет и проходит молча, лишь краем глаза озирается…
А Тихону-то что, он же во всеоружии. То плачет, то смеётся, то сядет, то встанет, а радость так и переполняет.
И тут видит он, как огромное лицо Алёны перед ним восстало.
— Что, — говорит она ему басом, — совсем черти попутали? На-ка, подорожник к голове приложи, авось поможет.
Он не поверил, но лист взял и приложил. На всякий случай даже перед этим на него плюнул. И всё бы вроде хорошо, только Алёна посмотрела на него недобро и стала отдаляться. Он от неожиданности как онемел, остолбенел и стоит, как вкопанный. Вот тебе и три в одном. Только он успел поймать эту мысль, как голова Алёны огромной тучей нависла над ним и не своим голосом говорит: конец! А потом так ласково поглядела ему в глаза и стала быстро удаляться, прячась за листьями кустов и деревьев. И чем дальше она уплывала, тем мягче и роднее становился голос её.
— Нет! — успел закричать Тихон ей во след и открыл глаза.
В дверном проёме появилась сгорбленная женщина в шапочке.
— Вот и хорошо, — сказала она, что-то записала и вышла.
Он огляделся: вокруг было так тихо и пусто. Он лежал среди белых стен один. Он посмотрел на окно, форточка была открыта.
— Хорошо, что проветривают, — подумал он и снова посмотрел на дверь.
Сгорбленная женщина снова заглянула и, как будто читая его мысли, сказала: «Да-да, пойдём на поправку». Он не очень пока понял, куда они пойдут, да и она ему так себе показалась, но фраза прозвучала вдохновляюще, поэтому он решил её сберечь, так и не начав обдумывать.
— Ну, что скажете? — спросил мужчина в белом халате. Тихону показалось, что он его уже где-то видел, но уточнять не стал.
— А что сказать-то? Я пока что не успел.
— Что именно?
— Пока не знаю точно, но точно не успел.
— Понятно, — протянул мужик в халате и шепнул что-то сгорбленной женщине.
Они вышли, а Тихон ещё какое-то время полежал, потом встал и пошёл за дверь. Там его ждал пустой коридор и женщина со шваброй.
— Что вы тут шарахаетесь? — проворчала она.
— Да я так, погулять вышел, — ответил он ей.
Женщина со шваброй неодобрительно на него посмотрела, и он решил вернуться обратно. Только успел сесть и снять тапочки, как вбежала женщина, чуть было не рыдаючи, и бросилась к нему с пакетами:
— Тиша, что с тобой? — Она схватила его руку, прижала к груди (недурной, надо сказать) и что-то зашептала.
Он хотел выкрикнуть «Кто вы?», но решил не портить мгновение и, вовремя остановившись, успел выкрикнуть: «О!» вместо «Кто!». Она подсела к нему ближе и повторила: «Тиша!»
— Тише, тише! Да я ещё и говорить не начал, а уже тише! В конце-то концов!
— На поправку идёт, — радостно сказала женщина с пакетами сгорбленной женщине, — возвращается в своё привычное состояние.
«Привычное? Кабы знать, какое оно: привычное-то», — подумал Тихон и поглядел на женщину с пакетами.
— Тиша, я вот тут апельсинчики тебе… — но он прервал её речь взглядом со значением «Какого хрена?», и она тут же, видимо, решила расставить все точки над ё.
— Ё-моё! — сказала она и спросила сгорбленную женщину: — Не вернулась память-то? — та закивала в стороны.
Тогда женщина с пакетами перешла к решительным мерам — достала из сумочки паспорт и показала Тихону:
— Узнаёшь?
Она трясла перед ним фотографией.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересованно выхватил он паспорт из рук женщины с пакетами.
Ой… Из паспорта на него смотрел очень знакомый мужик. Рядом было написано: «ЛАВРИН Тихон Степанович».
— Это ты, узнаёшь? — то ли скалясь, то ли улыбаясь, спросила его женщина с пакетами. — А Тиша — это кратко. Ласково типа.
Он уставился в паспорт, как будто пытаясь познакомиться и о чём-то договориться с тем, что там, на фото, потом поднял палец вверх со словами: «О, как!»
Женщина с пакетами обняла его… Он заволновался, затряс её, она, видимо, тоже заволновалась, поэтому обронила пакет, апельсины посыпались и покатились к противоположной стене.
— Надеюсь, они не только проветривают, но и пол тут моют, — подумал Тихон, а вслух произнёс: — Полы у них тут неровные, всё в одну сторону катится.
ВАЛЕНТИН ЮХТА
Валентин Юхта (Юрьев) (р. 1988) — писатель, педагог, научный работник, кандидат филологических наук.
Родился в Алма-Ате. Окончил филологический факультет Пермского университета. Полуфиналист VIII Всероссийского фестиваля молодой поэзии им. Леонида Филатова «Филатов Фест» (2023). Победитель конкурса рассказов «Доживём до понедельника», организованного «Российской газетой» при содействии АСПИР. Участник Литературной мастерской Захара Прилепина. Живёт в Перми.
СМЕРТЬ ПРЕПОДОБНЫХ ЕГО
Пускай эта ночь сошьёт мне лиловый мундир:
Я стану хранителем времени сбора камней.
Дверь тесного автобуса громыхнула — Антон тяжело вывалился на грязную обочину и перебежал дорогу, чуть не угодив под проезжающую машину. До двухэтажного здания вокзала было рукой подать, но он уже понимал, что опоздал на свою электричку. Вокзал выглядел вполне прилично — свеженький, подкрашенный, светлый — и контрастировал с окружающими строениями, будто подёрнутыми пылью.
Антон перескочил через глубокую лужу и вбежал в здание.
Меланхоличный охранник с седыми усами молча проводил его взглядом, не став проверять сумку, на дне которой покоилось главное сокровище — редакционная полнокадровая беззеркалка «Сони-альфа» с большой накамерной вспышкой в отдельном чехле. Антон подошёл к окошечку кассы. Следующая электричка была только ночью, и теперь его ждало многочасовое ожидание в маленьком чужом городке.
Он тяжело опустился на деревянное сиденье. Сегодняшний день был трудным — в Арзамас он приехал по редакционному заданию. Главред поручил ему снять красивые виды города, взять интервью у сотрудников музея Аркадия Гайдара, сфотографировать сам музей и его экспозицию — к юбилею писателя. В январе должна выйти большая статья.
Антон, вспомнив тонкую книжку с босоногим Мальчишом в будёновке, которую ему читал в детстве папа, принялся за работу с энтузиазмом. Прибыв в город, отыскал сквер, где стоял памятник писателю — тот был вылеплен в длинной шинели и по-лермонтовски держал руки за спиной. Антон сфотографировал его с разных ракурсов, подробно расспросил музейных работников — они с большой охотой провели ему экскурсию и показали запасники музея. В итоге пришлось выехать на вокзал гораздо позже, чем планировалось, да ещё и с автобусом не повезло.
Плюхнувшись на лавку, практикант полез в телефон проверить мессенджеры и обнаружил, что зарядка на исходе, пауэр-банк — тоже на нуле. Тогда он поискал розетку и даже нашёл её у окна, но заряд не шёл. Чертыхнувшись, поставил телефон на ультра-режим и сунул его в безразмерный карман парки. Впереди было три часа на маленьком полустанке, без интернета, без сериальчика и без мессенджеров.
Насидевшись на твёрдой лавке, Антон пошёл слоняться по вокзалу, но это быстро ему наскучило. Набрав остатки мелочи, купил пресный растворимый кофе в станционном буфете — наличность была на исходе.
Мама, отправляясь в командировку, оставила ему десять тысяч — деньги для него немалые. Молодой человек в первый же день расписал свои расходы: питание, телефон, проезд — осталась приличная сумма, а тут как раз Макс выложил свои брендовые европейские «Адики» — совсем не ношенные (не подошёл размер). Решив ужаться и обойтись рисом с паровыми котлетами, он тут же перевёл на его карту нужную сумму, на следующий же день явившись в брендовых кроссовках в универ, чувствуя себя саудовским шейхом. «Адики» поскрипывали особым звуком, присущим новой дорогой обуви. Впрочем, рис с паровой котлетой так и стыли в холодильнике, покрываясь тонкой зелёной порослью, а обедать было проще в «Маке». Деньги стали таять ужасающе быстро. Последние ушли на билет в Нижний Новгород. Но это его не беспокоило — мама приедет уже завтра, а там и аванс в редакции поспеет.
Антон смотрел в окно. Погода была противной, с самого утра то заряжал, то переставал дождь, тут же сменяясь липким сырым снегом. Под ногами хлюпала жидкая каша. От скуки он два раза обошёл вокзал, попав в огромную лужу. В правом кроссовке противно хлюпало. Вокруг не было ни одного павильона, да если бы они и были, денег всё равно не осталось. В очередной раз проходя через решётку металлоискателя, он поймал недовольный взгляд седоусого охранника и решил ждать электрички снаружи. За двухэтажным зданием вокзала было довольно просторная площадь, за ней — железнодорожные пути. К дальним путям вёл подземный переход с облицованными пластиком дверьми.
Послонявшись по площади, он встал у входа в переход и закурил. Сигарета зашла плохо. Где-то выше живота шевелился нехороший холодок. По его расчётам, электричка вот-вот должна была подойти.
Вдруг мимо него пробежало несколько человек — тёмные смутные фигуры и ребёнок лет десяти в ярко-красном пузыристом пуховике. Антон проводил их взглядом и тут же услышал грязные ругательтства. Ребёнок повернул к спутникам небритое старое лицо, обезображенное злостью и на ходу выкрикнул трёхэтажно в том роде, что, если они опоздают, всем придётся несладко.
Тут же раздался свисток подходящей электрички. Антон снова чертыхнулся, бросил сигарету и побежал вслед за карликом под низкий свод очень длинного туннеля. Вдруг красное пятно метнулось куда-то в сторону. Антон добежал до этого места, свернул и вопреки ожиданию стал спускаться по лестнице вниз, а не вверх, где, по его ощущениям, должны были находится пути. Лестница тут же закончилась дверным проёмом, и Антон с разбега оказался на перроне. Электричка стояла по правую руку, металлический голос внутри прогремел: «Двери закрываются», — и он еле успел заскочить на приступку и ввалиться в вагон.
В вагоне было немноголюдно. Только здесь Антон понял, что он, видимо, заболевает. Его бил озноб, становилось холоднее и холоднее, так что и волоски на руках вставали дыбом. Он примостился на деревянной лавке и почувствовал, как кровь приливает к лицу. Безумно хотелось лечь в кровать и закутаться в толстое одеяло. Впереди громко смеялись две девушки, но, поймав Антонов взгляд, притихли, пошептались и пересели подальше. Некоторое время он сидел, чувствуя, как холод доходит до самых рёбер, и как они начинают мелко дрожать. Наконец, вынул ноги из кроссовок, поставил обувь к окну и свернулся калачиком, подложив под голову рюкзак. Шапку и капюшон он натянул на глаза, ноги поджал, ладони подложил под щеки и стал ждать, когда ему удастся согреться.
Закрыв глаза, он слышал, как ревет электричка, в самой глубине которой тяжело гудела басовая струна. В диссонанс от этой басовой ноты, то повышаясь, то понижаясь, визжали верхние регистры. Бег электрички мерно покачивал его тело, и он почувствовал, что стал немного согреваться. Во мраке перед ним возникло осклабившееся лицо Макса, передающего ему коробку с «Адиками». «Адик»-оригинал — проплыла у него в голове строчка попсовой песни. Адик, адок, адук, адак — начал он мять это слово в голове и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд.
С усилием разлепил глаза — на лавке напротив сидел, широко расставив ноги, мужчина лет тридцати пяти. На самой макушке у него была барашковая шапка, какие он видел только во время поездки в Сочи, круглое лицо с огромным лбом имело нагловато-самоуверенное выражение, большие руки упирались в колени, блестели голенища высоких сапог. Мужчина хитро, без угрозы, но будто с каким-то сдержанным интересом (и такое на свете бывает!) смотрел на Антона в неумолкаемом рёве движущегося поезда.
Верхняя нота этого рёва визгливо елозила, и вдруг Антон услышал в ней назойливый девчачий хор: «А-аааадик!» — и тут сверху на мужчину посыпались девочки — сначала четыре упали ему на плечи, а потом целая куча-мала девочек — все в ситцевых платьицах, в аккуратных сандаликах с пряжкой, с туго заплетёнными косичками — стала падать прямо с потолка, наводняя собой деревянную лавку. «А-ааааадик!», — кричали они, мужчина потерял к Антону всяческий интерес и переключился на девочек:
— Ну что, непоседы?
— Куда мы поедем, Адик! — закричали девочки.
— А куда вы хотите? — спросил мужчина.
— В Африку! — радостно повизгливали девочки.
— Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка — Африка! — задорно закричал мужчина и легко сдвинул свою лавку вместе со всеми девочками, повернулся спиной к Антону, и, упираясь ногами в пол, поехал по направлению к тамбуру.
Ширина лавки никак не мешала ей умещаться в узком проходе, сзади лавка имела чешуйчатый хвост, вилявший то в одну, то в другую сторону. Двери тамбура со стуком закрылись за рыбой-лавкой, и от этого звука Антон открыл глаза, затёкшей рукой подвинул шапку на лоб и увидел контроллера, вошедшего в вагон.
Тогда он, прилично сев на лавке, поставил ноги на кроссовки и стал расстёгивать куртку в поисках свёрнутой вчетверо полоски билета. Ни во внутренних карманах, ни в бумажнике её не оказалось. Антон забеспокоился, не выронил ли? Начал расстёгивать внешние нагрудные карманы, в которых обнаружились целые залежи всякого хлама, но билета не было. Наконец, жалкая, скомканная, мокрая от дождя бумажка нашлась в кармане джинсов, и он протянул её подошедшей женщине в накрахмаленной белой рубашке и синем жилете. Та, еле взглянув, надорвала билет, заучено пробубнила: «Приятной поездки!» — и прошла дальше. Он подождал немного, словно желая убедиться, что всё хорошо, и прилёг.
Его снова стала качать движущаяся электричка, и он ощутил облегчение. Тело вдруг стало невесомо, он наконец согрелся, волосы на загривке взмокли. Погружаясь в забытье, он слышал только ровную басовую ноту. Чей-то запредельно глубокий голос по слогам выговорил невидимыми толстыми губами: «Жар…за-а…ма-а-ас…».
Антон проснулся от сквозняка. Разлепил глаза, встал, потянулся. Мышцы сладко затекли, но он чувствовал себя гораздо лучше. В вагоне ярко горел свет, вокруг не было ни души, двери были открыты, за окном — непроглядная темень. Брезгливо натянув мокрые кроссовки, он вышел в тамбур и выскочил на перрон, но вместо далёких освещённых крыш за путями Московского вокзала в родном Нижнем Новгороде увидел чёрную стену леса. Электричка стояла на одиноком полустанке, недлинной бетонированной платформе с десятком неярких фонарей. Посредине платформы была железная лестница, продолжавшаяся неширокой тропинкой, ведущей прямо в лес. Никаких указателей вокруг не значилось. Не было видно ни контроллеров, ни транспортной полиции, ни обходчиков. Антон хмыкнул и полез в телефон — тот жалостно пропищал, покрутил полминуты заставку и погас. Тогда он с нарастающим беспокойством обошёл электричку от первого вагона до последнего, но нигде никого не нашёл.
Делать было нечего — он пошёл в сторону леса. Звёзды светили ярче, чем в городе. Тёмная громада ельника угрожающе нависала. Было жутковато удаляться от светлого пятна полустанка, но ведь должны же тут быть какие-то люди? Деревня, на худой конец — сторожка лесника. Антон пытался понять, куда он мог заехать, — в Кудьму, что ли? Зайдя на сто шагов в лес, он не мог уже разобрать тропинку перед собой, зажигалка почти не давала света. Он, было, потерял уже надежду, как вдруг тропинка круто повернула, лес расступился, и Антон оказался на берегу небольшого пруда, вокруг которого ослепительно сияли белые колокольни. Вначале он подумал, что снова бредит, потом пригляделся — на стенах колоколен фонари ночной подсветки, на самом большом соборе чёрная точка репродуктора — никакой мистики.
Проплутав вокруг пруда в поисках перехода и забредя в какие-то заросли, Антон наконец вышел к ограде храмового комплекса — обычному кованому забору вроде тех, что ставят на дачах коммерсанты с достатком повыше. Сквозь просветы виднелись ухоженные церкви, колокольни, какие-то хозяйственные строения; кое-где были припаркованы автомобили. Пройдя вдоль забора к распахнутым воротам, он увидел охранную будку с окошечком, внутри горел свет; вошёл в ворота, заглянул в окошечко — охранник в мятой форме, с седыми усами, вставив наушники, смотрел на смартфоне фильм, кажется, боевик на НТВ. На Антона он не обратил никакого внимания, тот поднял, было, руку, чтобы постучать в окошечко, но передумал и, повернувшись спиной к будке, огляделся.
На территории комплекса было пустынно. Антон пошёл по выложенным плиткой дорожкам, слева была крошечная часовня, впереди — похожие на кондитерские изделия нарядные громады храмов. Массивные двери были закрыты. Дорожки разветвлялись, он пошёл наугад и вышел к неприметному серому зданию, похожему на районную больницу. Железная дверь на крылечке с торца была открыта, из неё лился яркий свет.
Антон вошёл и оказался в длинном больничном коридоре. Слева у стены увидел кресло с кучей тёмного тряпья. Подойдя ближе, он различил в этой куче худую женщину в длинной юбке до пят. Она, свернувшись клубочком и отвернув от яркого света лицо, самозабвенно спала. Голова её была покрыта грубым платком — по-деревенски, наглухо.
По левую сторону коридора были двери, почему-то железные с решётчатыми окошками. Антону стало жутко. Не решаясь разбудить женщину, он двинулся дальше по коридору и остановился напротив предпоследней двери — раскрытой. Внутри он увидел палату: тумбочку, большую железную кровать, застеленную казёнными простынями, а на кровати — неудобно сидящего человека. Он был одет в майку, бессмысленное лицо было небрито, от лысины расходились редкими клочками седые волосы. Он шамкал редкими зубами, поджимая губы, раскачивался и жалобно мычал:
— Машшкалёна, машшкалё-о-она.
Антона начала бить сильная дрожь. Вдруг откуда-то из-за спины появилась женщина в чёрном подряснике и клобуке. Она толкала перед собой инвалидную коляску. Не обращая внимания на Антона, женщина подкатила коляску к кровати, взяла старика за подмышки и легко его пересадила. При появлении монахини он страшно оживился и восторженно зашамкал, преданно скалясь:
— Машшка… Алё-о-на.
— Она — матушка Алёна, — сложил в голове Антон и понял, что старик — безногий (гладкие округлые обрубки торчали из трусов).
Лицо женщины чуть смягчилось, она довольно проворчала:
— Пришла, пришла твоя матушка Алёна, поедем, — и покатила коляску по коридору, свернув примерно посередине вправо, в какой-то проход, который Антон не заметил, когда шёл.
Дальше по коридору была точно такая же палата, но с пустой незастеленной кроватью, будто приготовленная для кого-то.
— Неужели для меня? — промелькнула абсурдная мысль.
Постояв в нерешительности, Антон вернулся, прошёл мимо спящей женщины и вышел. Холодный воздух ударил ему в лёгкие, он закашлялся, потянулся за сигаретами, и тут же осёкся — можно ли тут курить? Пошёл по дорожке, останавливался перед каменными громадами, запрокидывал голову, поражаясь их великолепию. И чуть не упал — широкая лестница, мощёная плиткой под мрамор, вела к цоколю храма. Антон спустился. На массивной дубовой двери было приклеено расписание в полиэтиленовом файле: в нижнем храме ранняя служба с 7:15, по воскресеньям — с 6:00. Дёрнул дверь — закрыто. У него в груди вдруг шевельнулось смутное желание сходить в церковь, где он не был уже целую вечность. Сколько времени до утра? Сколько вообще времени?
Будто отвечая на его желание, издалека донёсся звук пения. Он пошёл на этот звук. Женские голоса звучали чисто и радостно, переливались в нехитрой гармонии так по-домашнему, так успокаивающе, что Антон вспомнил маму, ночную службу на Пасху, краснощёкого, вечно весёлого и деятельного отца Сергия, большой сладкий кулич, покрытый разноцветной присыпкой.
Пение раздавалось из невысокой бревенчатой часовни, стоящей в стороне. Над дверью был установлен небольшой динамик, оттуда и доносились сладостные звуки. Вдруг пение прекратилось, и басовитый голос зычно растянул:
— Паки-паки миром Господу помо-олимся.
— Господи помилуй! — радостно ответил женский хор.
— Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Господи, твоею благода-а-ти-ю, — протянул бас-профундо, и хор снова откликнулся.
Антон постоял перед дверью, давно забытым жестом перекрестился и осторожно потянул простую деревянную дверь. Войдя в тесный притвор, он обнаружил там высокого, плотного мужчину в синих штанах с красными лампасами, в кителе с погонами, в барашковой шапке-кубанке, навроде той, что была на круглолицем мужчине из его бреда в электричке. Мужчина цепко оглядел его, но ничего не сказал. Антон ещё раз перекрестился, открыл следующую дверь и шагнул в сладкий запах церковного ладана. Внутри стояло человек десять. Впереди лицом к иконостасу — диакон, похожий на медведя, в золочёном стихаре, в лиловой камилавке, высоко подняв правую руку с зажатым в ней орарем. Из алтаря раздался приглушённый тенор:
— Яко благ и человеколюбец Бог еси, и тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков.
От пульта слева три женских голоса пропели:
— Аминь.
Диакон ушёл в левую дверь алтаря.
Антон встал в сторонке, чуть прислонившись к столбу. В тишине негромко раздалось мелодичное трезвучие — регент подала тон, и хор запел невыразимо прекрасную песнь об утешении всех плачущих и кротких. Антон чувствовал, что озноб его усиливается, и только это волшебное пение придавало ему силы. Люди, стоявшие перед ним, были хорошо одеты, женщины в левой части храма, мужчины — в правой.
Привлекал внимание лысеющий мужчина в дорогом костюме, похожий на Петра Мамонова. Антон стоял в левой части храма, и потому сбоку ему были хорошо видны досиня выбритый подбородок, поблескивающий на левом лацкане пиджака значок, лакированные ботинки. Мужчина старательно крестился.
Головы женщин, стоящих впереди Антона, были покрыты тончайшими газовыми платками, на них были строгие, но стильные офисные юбки. Пока хор пел, из алтаря вышел косматый диакон, неся впереди себя большое Евангелие в золотом окладе, за ним подтянутый священник в такой же высокой камилавке, они встали перед царскими вратами. Диакон поцеловал священнику руку, перекрестил алтарь Евангелием и трубным голосом возгласил:
— Премудрость, прости.
Хор снова запел. Антон закрыл глаза, погружаясь в дрёму. Руки и ноги стали лёгкими. Перед его глазами снова возник тот мужчина в барашковой шапке. Он сидел посреди комнаты на стуле, на его плечах была косматая бурка. На коленках он держал девочку, которая беззаботно перебирала ножками, что-то смеясь говорила ему, мужчина улыбался, что-то ей отвечал. Вдруг она обиженно ударила его кулачком в плечо, и Антон услышал:
— Ну скажи честно!
— Честно! — продолжая смеяться, ответил мужчина, почему-то налегая на второй слог.
— Честна! — снова стукнула его кулачком девочка.
— Честна-а-а! — растянул он в ответ, продолжая улыбаться, уголки его губ поползли ниже, превращая его лицо в трагическую древнеримскую маску.
Антон вдруг понял, что это диакон тянет:
— Честна-а пред Господем.
Хор ответил:
— Кровь преподобных его.
Диакон зычно пропел:
— Премудрость…
И стал читать длинный славянский текст, повышая и повышая голос, затем вновь резко уходя на самые нижние ноты. Антон различал отдельные слова, не понимая общего смысла, услышал только: «наша храмина тела разорится» — и дальше смысл опять ускользнул. Антон прикрыл отяжелевшие веки (глаза горели) и начал дрожать всей грудной клеткой. Он чувствовал себя рыбой, тягуче плывущей под тёмной, толстой, беспробудной грудой льда, иногда стукающейся колючей спиной о холодный ледяной свод. Какие-то голоса, нестройный хор прихожан доносился оттуда, из-за ледяной глыбы. Голоса приближались, становились настойчивее, громче, и вдруг всё стихло.
Антон очнулся — священник стоял перед царскими вратами с большим крестом в руках: военная выправка, аккуратно подстриженная густо-чёрная борода, крупный нос. Что-то смутило Антона в этом лице — всё оно напоминало деревянную маску, которые бывают на театральных куклах.
Дереволицый священник чётко произнес:
— Христос истинный Бог наш, молитвами пречистыя Своея Матере, иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константинаграда, Златоустаго, святых славныхъ и всехвальныхъ апостол, святыхъ славных и добропобедных мучеников, преподобных и богоносныхъ отец наших, государя-искупителя, царственных страстотерпцев, священномученика Михаила Лекторского пресвитера, святых праведных богоотец Иоакима и Анны, и всех святых, помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец, — закончил священник, осенил прихожан крестом и повернулся к алтарю.
Всё раннее детство мама таскала Антона с собой в церковь, и он хорошо помнил этот момент службы. Сейчас священник благословит прихожан, хор споет про многие лета, и можно будет уходить со службы. В церкви, куда он ходил, детям давала сладкий компот и крошечную булочку сгорбленная улыбчивая старушка, которая вела церковное хозяйство.
Хор запел:
— Благочестивейшаго, Самодержавнейшаго, Великаго Государя Нашего Императора, его же имя, Господи ты веси, Святейший Правительствующий Синод, и вся православныя христианы, Господи сохрани Их на многая лета.
Антон удивился — он хорошо помнил, что это песнопение начиналось со слов про великого господина. Про какого императора они поют? Или он опять бредит?
Священник тем временем вышел на полукруглое возвышение перед царскими вратами, сложил руки с крестом на животе и сказал:
— С праздником вас, братие и сестры. Сегодня мы празднуем память преподобного священномученика Михаила Лекторского, замученного в годы русской смуты на Кубани. В евангельском чтении Господь говорит ученикам: на вас возложат руки и бросят в темницы имени моего ради, но я дам вам, что ответить всем, кто противостоит вам. Так вёл себя и преподобный отец Михаил. Когда пьяные красноармейцы дивизии Будённого арестовали его и других защитников православной веры из числа кубанских казаков, их на полтора месяца бросили в сырой подвал. Заложники спали на соломе, были изъедены блохами и вшами, питались хлебом и водой. Перед расстрелом их раздели до исподнего, и казаки просили отца Михаила исповедовать их и причастить. Преподобный исповедал их и опустил им грехи, сказав: «А кровью вы причаститесь своею, и теперь простите меня, в чём я повинен». Эти слова Господь вложил в его сердце в последний час. Перед смертью отца Михаила за это долго мучили, а потом расстреляли. Гора трупов была оставлена на съеденье собакам. Как можем мы почтить память преподобного отца Михаила, его молитвенный подвиг? — возвысил голос священник. — Что можем мы сделать, когда в каждом городе есть улица имени кровавого сифилитика, лично повинного в умерщвлении Царя-Искупителя и его семьи? Когда в Арзамасе стоит фабрика имени палача Будённого? Мы не будем сидеть сложа руки. Не так давно нами уже была достигнута важная победа. Сквер, до того носивший имя убийцы и садистки Розалии Землячки (настоящая фамилия ее — Залкинд), был переименован в честь купца и мецената Терентьева. И мы должны приложить все усилия, чтобы все палачи, пролившие реки христианской крови, исчезли с улиц наших городов. И арзамасский мясник, который расстреливал собственноручно тамбовских крестьян, а на Божьем озере в избушке запытал за один день сто человек.
Какая-то мысль блуждала в голове Антона. Он хорошо знал про арзамасского мясника — летом он работал с областной криминальной хроникой: нападение на инкассаторов, убитые в подъезде милиционеры, множественные колотые. Но при чём тут тамбовские крестьяне?
Священник смаковал подробности расстрела тамбовских крестьян, и в голове Антона вдруг неожиданно сложилось: это ведь биография Аркадия Гайдара; это его, в барашковой шапке, в бурке он видел в своём бреду — всплыла в памяти архивная фотография из музея. Участие в борьбе с отрядами Антонова в Тамбове, следователь в Хакасии — но ведь миловидная служительница музея рассказывала, что Гайдара оклеветали?
— Бог милостив, и даровал нам Христа Господня, царя-искупителя, который омыл своей кровью преступления Советской власти. Но пока в наших городах стоит хоть один памятник преступной эпохи, наш общий грех не будет искуплен до конца. Потому крепитесь, и Бог вложит в ваши уста слова и укрепит вашу десницу, — бушевал священник.
Антон, конечно, знал о зверствах большевиков. Ему рассказывали об этом в школе, показывали по телевизору, говорили по радио. Их молодой преподаватель истории показывал убедительные фотографии и документальные фильмы, один из них — модного блоггера, тринадцать миллионов подписчиков, двадцать девять миллионов просмотров. И сквера Розалии Землячки Антону было не жаль. Но вот этот улыбчивый писатель с романтической судьбой, придумавший благородного Тимура, смешного Альку? И ещё девочку Светлану, которая пела весёлую песенку про барабанщиков и лётчиков.
— Неужели и этот светлый герой моего детства — всего лишь арзамасский мясник? — думал Антон, глядя на двигавшиеся губы священника.
— А если он — мясник, то чьи же книжки читать детям? — была следующая мысль.
В глазах у Антона рябило, ему даже казалось, что золотая цепь наперсного креста, ползла по епитрахили, скрываясь под фелонью.
— Спасибо благотворителям и благоукрасителям сего храма, именно благодаря вам действуют наши волонтёрские проекты, работает больница и центр для бездомных, — заканчивал священник свою речь. — Причастники, выслушайте благодарственные молитвы. Ангела-хранителя, подходите ко кресту, — произнесли деревянные губы.
Прихожане обступили священника, целовали золотое распятие, затем руку священника и отходили. Антон внимательно всматривался в губы отходивших, и они казались ему невыносимо красными, будто смоченными кровью.
— А ты чего не идёшь? — раздался голос справа.
Антон повернул голову — рядом стоял молодой, красивый блондин в розовом поло.
— Я… болею, — выдавил из себя Антон.
— В храме нет заразы, это там — можно, — блондин не договорил и неопределённо показал в сторону двери.
— Нет-нет, вы идите, — проговорил Антон и остался на месте.
Блондин промолчал и пошёл к распятию.
Женщины проходили мимо Антона, надевали шубки, мужчины — дорогие пальто. Мужчина с проплешиной подмигнул Антону и надел на свой дорогой костюм пузырящийся в стороны красный пуховик. Антон отшатнулся, и неверными ногами вышел из церкви, даже забыв перекреститься.
Ночной воздух лёг к разгорячённой коже. Он поспешил прочь от часовни. Его бросило в пот. Слова, сказанные дереволицым, отчаянно боролись с его детскими впечатлениями. Он чувствовал, что дереволицый будто бы хотел выскоблить часть его души, и он отчаянно сопротивлялся этому.
— Надо у кого-то спросить, у кого-то спросить — вертелось у него в голове, а следом, дойдя до логического финала, поразила одна роковая мысль: — И неужели, чтобы слышать эти сладостные звуки пения, чтобы подходить к церковной чаше, чтобы стоять в этих великолепных соборах, я, действительно, должен выскоблить добела свою душу?
Ноги вынесли его к воротам. Рядом с будкой стоял тот седоусый охранник — плотно сбитый, с массивным животом, туго обтянутым серым свитером, из-под которого видна была голубая полоска форменной рубашки. На этот раз он с интересом посмотрел на Антона. А тот остановился и спросил:
— Скажите, где матушка Алёна?
— Матушка Алёна, — задумчиво протянул охранник, — Нет тут такой. Да и вообще, Алёна не церковное имя. Правильно — Елена. Но матушки такой нет у нас. А ты чего тут шарахаешься?
— Я, — запнулся Антон, — заблудился, не на ту электричку сел.
— Электричку? — хохотнул охранник. — Как же ты сюда добрался на электричке? Железная дорога в пятидесяти километрах. Сюда только вот, — показал он рукой за ворота, — автобусы ходят, ну, у кого есть машина, на ней добирается.
Там, куда показывал охранник, действительно стоял высокий экскурсионный автобус с распахнутыми дверями, водитель в потёртой кожаной кепке помогал женщинам уложить в нижний багажник вещи.
— Так тебе куда надо? — спросил охранник.
— А сколько времени? — встрепенулся Антон.
— Полшестого доходит, — ответил охранник.
Антон задумался и неожиданно сказал:
— Мне… в Нижний.
— Ну так и поезжай в Нижний, вон автобус! — нетерпеливо сказал охранник.
Антон опустил глаза на носки своих «Адиков».
— Что, денег нет? — догадался седоусый, потер подбородок, внимательно оглядел Антона и сказал: — Ладно, сейчас сообразим, — и быстро пошёл к автобусу, минуту о чем-то говорил, потом вернулся к Антону, и взял его за плечо:
— Иди, доедешь до Нижнего.
Антон непонимающе посмотрел на него и просипел:
— Спасибо.
Охранник сморщился: иди, уедут.
Водитель посадил Антона на переднее место — коленки упирались, не разогнуться, рюкзак мешался на коленях. Впереди была огромная панорама окна. Слева, за водителем, сидели немолодые женщины в длинных юбках, обсуждали своих взрослых детей. Их строгие лица под серыми платками блестели, будто вымазанные маслом. Автобус тронулся, Антон поёрзал, пытаясь усесться поудобней на узком сидении, и тут только обнаружил, как сильно взмок и ещё, что ему больше не холодно. Молодой организм побеждал хворь. Он прикрыл глаза — высоколобый человек в барашковой шапке улыбался ему самой светлой на свете улыбкой. Антон повернулся к женщине, сидящей слева:
— Извините, можно у вас попросить, — он запнулся — телефон. Маме позвонить.
Женщина порылась в сумочке и протянула ему простой кнопочный телефон со стёртыми кнопками. Антон набрал мамин номер — динамик захрипел: «Извините, набираемый вами номер недоступен». Подумав, он вбил в телефон второй из двух номеров, которые знал на память. Заспанный голос проскрипел:
— Да.
— Папа, привет. — Антон не помнил уже, когда в последний раз звонил отцу.
— Антончик, это ты? — голос оживился. — Ты куда пропал, мать мне весь телефон вчера оборвала.
— Я, — Антон помедлил, — у друзей заночевал, на даче, телефон сел, позвонить не мог. Скоро приеду.
— Ну ты даёшь, разве так можно, сейчас же звони матери, — сердито сказал отец.
— Я звонил, она не абонент.
— Ладно, я сам позвоню. Главное, что жив-здоров.
— Папа, — начал Антон, — скажи, а, правда, Гайдар кровавый мясник?
— Кто?
— Гайдар.
— Хех, — отец, казалось, поперхнулся сквозь динамик, — Ты, наверное, и не знаешь про «шоковую терапию», а я помню, как у нас профессор Грибанкин тогда руки на себя наложил. Сидим мы, ждём лекцию, через полчаса приходит лаборантка — лекции не будет, Валерий Львович заболел. А на следующий день только и разговоров было, что он повесился из-за долгов.
— Да нет, папа, я про Аркадия Гайдара, писателя.
— Арка-адий Гайдар, — голос отца стал язвительным, — Аркадий Гайдар, конечно, садист, а Зоя Космодемьянская шизофреничка, а Юрий Гагарин пьяница. Тебе что, поручили в редакции подшивку «Огонька» конспектировать?
— Да нет, папа, просто.
— Меньше читай российской прессы за завтраком, — отрезал отец.
— Пап. Можно будет к тебе заехать?
— Конечно, заезжай, — голос отца потеплел.
— До встречи.
— Береги себя, — сказал отец и добавил: — И береги мать.
Антон протянул женщине слева телефон. Она показывала своей соседке тоненькие детские книжки. С обложки смотрел благообразный задумчивый юноша в красных кадетских погонах:
— Ой, какие классные, это Мишке? — оживилась соседка.
— Да, купила в церковной лавке. «Дама моего сердца — Россия», для подростков.
— А кто написал?
— Петр Краснов.
— Тот самый?
— Ой, да я не знаю. Да и какая разница? — доносился до Антона разговор женщин.
Антон прислушивался к своим ощущениям — озноб не возвращался, его место заняла слабость. Ему наконец удалось устроится на неудобном сиденье. Он почувствовал, как его теребят за плечо. Женщина с масляным лицом передала ему телефон:
— Это вас.
— Антошенька, дорогой, — раздался взволнованный голос мамы, — почему ты не отвечал?
— Телефон разрядился, связи не было, мам, прости, — что-то плёл Антон.
— Я так переживала, ты же знаешь, когда тебя нет, я очень волнуюсь, — продолжала причитать мама.
— Всё хорошо, мам, я скоро приеду.
— Приезжай, я испекла шарлотку, я тебя накормлю.
— Мам, — сказал Антон. — А батюшка Сергий всё ещё служит в том храме, куда ты ходишь?
— Да, конечно, я была у него в то воскресенье. А почему ты спрашиваешь? Хочешь к нему сходить? — удивлённо ответила мама.
— Да, мне нужно с ним поговорить. Посоветоваться.
— Хорошо, конечно, он будет рад, он всегда спрашивает про тебя, — мама давно хотела, чтобы Антон снова начал ходить в церковь, и поэтому её голос звучал очень радостно.
— Хорошо, мам, я скоро приеду. Мам, а ещё скажи, у нас есть собрание сочинений Гайдара?
— Где-то был трёхтомник. А зачем тебе, для статьи? — недоумённо спросила мама.
— Да, да, для статьи. Ну всё, пока, я с чужого мобильника.
Автобус въезжал в серое утро. Через широкое окно был виден грязный подтаявший снег на обочинах, впереди расстилалась однообразная лента дороги.
Ночной морок рассеялся, голова работала как никогда хорошо. Антон прикидывал: до юбилея два с половиной месяца (главред любил собирать все материалы заблаговременно). Он прочитает всё, что найдёт. Он пойдёт в архив. Он поедет в Тамбов и в Хакасию, если понадобится. Он покажет, что это был за человек, будет кричать на улицах, пробьётся на телевидение. Он докажет всем, даже дереволицему, как жил и как погиб Аркадий Гайдар, бесстрашный мушкетёр из Арзамаса. Он не даст чернить того, кто сам уже не в силах защитить своё честное имя.
— Честна пред Господем смерть преподобных его, — вдруг всплыла в его голове строчка.
— Честна пред Господем, — повторил он про себя.
ОЛЕГ ДЕМИДОВ
Олег Демидов (р. 1989) — поэт, прозаик, критик, литературовед, переводчик. Окончил филологический факультет МГПИ, аспирантуру МГПУ и магистратуру по современной литературе МГПУ.
Составитель нескольких книг и собраний сочинений Анатолия Мариенгофа, Ивана Грузинова, Ивана Приблудного, Павла Шубина и Эдуарда Лимонова.
Победитель V фестиваля университетской поэзии (2012). Дипломант премии им. Н.В. Гоголя (2019).
Автор трёх поэтических сборников — «Белендрясы» (2013), «Акафисты» (2018) и «Арутаретил» (2021); и биографической книги «Анатолий Мариенгоф: Первый денди Страны Советов» (2019).
Печатался в журналах «Homo Legens», «Нижний Новгород», «Звезда», «Волга», «Юность», «Плавучий мост», «Октябрь» и «Новый мир», а также на порталах «Свободная пресса», «Перемены», «Сетевая словесность», «Rara Avis: открытая критика», «Лиterraтура», «Textura» и «Ваши новости».
Работал преподавателем словесности в церковно-приходской школе и Лицее НИУ ВШЭ. В данный момент является куратором Литературной мастерской Захара Прилепина и редактором книжной серии «КПД».
***
Дождя немое причитанье,
глухой бубнёж теле́ —
невыразимы, несказанны
и плюс ещё чего-то “не“.
Идёшь по лужам арзамасским,
несёшь приобретённый всхлип,
ты непогодою обласкан,
навроде как персона VIP.
И пусть уже сидишь ты дома —
идёшь по лужам всё равно:
не время, но пространство о́но —
тут так давно заведено.
Минута, прожитая всуе,
длиннее перспективы дня.
Горячим горло ты балуешь —
не выпить ради и не для,
а токмо ради дизенфекции
душевных сил и воли воль.
Пройдёшь весь город — не побрезгуй
замедлить шаг свой беговой,
ведь здесь не принято торопко,
но точно, вкупе и всерьёз.
Не говори, не го… что толку?
Жизнь познаётся как курьёз.
САМОГОН
Разнотравья дикий шорох,
ворох ветра, солнца горсть —
растворились в томном «охе»,
коль открылось, полилось:
рюмка всклень, вторая рюмка,
и в закуску пироги —
так встречает Юрий Курдин,
замечательный мужик!
Он зальётся, точно Тёша, —
успевай переплывать! —
о Гайдаре, о пороше
(что явила благодать),
об особом сорте лука,
о гусиных о боях,
о немыслимой разрухе,
если рушится страна…
Он за Горького всё знает,
потому как с ним дружил:
— Что, Максим, сегодня бают?
— Сколько было здесь дружин
при Алёне Арзамасской?
— Я не ведаю того.
— Ты же с ней тогда братался
и рубился горячо!
— Брешут! — скажет Юрий Курдин
и нальёт ещё “вина” —
вот уж хитрое орудье,
если пьёшь его до дна:
руки целы, ноги целы,
голова легка, как сон,
но выходишь за пределы,
где ты бы́л расположён.
Только Курдин не хмелеет,
об усталости забыл
и лишь мельницею мелет
настоящий русский смысл,
подливает, выпивает
(ну-ка, братка, не хитри!) —
он нам наизусть читает
настоящие стихи!
Наливает третью рюмку,
и в закуску пироги —
так встречает Юрий Курдин,
замечательный мужик!
Разнотравья дикий шорох,
ворох ветра, солнца горсть —
растворились в томном «охе»,
коль пришёл московский гость.
ЕВГЕНИЯ САВВА-ЛОВГУН
Евгения Савва-Ловгун (р. 1981) — поэт, прозаик. Родилась в посёлке Ноглики (Сахалинская область) в семье рыбаков и охотников.
Окончила девять классов и ПТУ по специальности продавец контролёр-кассир.
Победитель конкурса «Ищем таланты Севера» (2011). Печаталась в журналах «Сахалинское образование», «Дальний Восток», «Байкал», в сборниках «Сахалин 2013», «Полиграфомания», в газетах «Нивх Диф» («Нивхское слово»), «Рыбак Сахалина», «Абориген Камчатки», «Колымская правда», «Залив Креста», «Моя Семья», «Знамя труда». Автор сборника стихов «Песни Эвении». Участница Литературной мастерской Захара Прилепина (2023).
Живёт в Москве.
ПОД КУПОЛОМ
Какое интересное имя у этого города. От слов Эрзя и Мазый, что на языке эрзя значит «Красивый».
Город и правда красивый. Удивляют скульптуры гусей, шагающих друг за дружкой. Оказывается, что здешние гуси славились на всю Россию. А на этих улицах когда-то даже гусиные бои устраивали. Но самое поразительное, что тут собирали невиданные во всём мире армии до двадцати тысяч гусиных голов и гнали эту орду своим ходом на Москву и даже на Санкт-Петербург, кормить тамошних горожан. При этом, перед далёкой дорогой птиц прогоняли сначала по смоляной дороге, а затем по песчаной. Таким «подкованным» гусям не страшен был никакой дальний путь.
Ступаю по плитке, считаю шаги, разглядываю веточки, разбросанные ветром тут и там. Экскурсовод, харизматичный пожилой мужчина, хранитель этого прекрасного города, извиняется за эти вот веточки и неубранные дорожки. Не люблю вылизанные дорожки. Чисто, да, но безжизненно.
Холодно, зуб на зуб не попадает. Зря я не надела шапку. Поднимаюсь по лестнице кафедрального собора Воскресения Христова, накидываю на простоволосую голову капюшон и вхожу в сердце города. Тихо.
Вдыхаю аромат ладана и елея. Наблюдаю за людьми. Тихо ходят они по залу, рассматривают стены, иконы, ставят свечки, молятся. Редкие пары шепчутся между собой.
Едем на снегоходе по застывшей реке, мимо голых деревьев и кустов. Укутанная в бушлаты, лежу среди рюкзаков, удочек и мешков. В ушах свистит, и совершенно невозможно разговаривать. Да и не хочется. Снег с запахом топлива вылетает из-под гусениц «бурана» и обсыпает неприкрытое лицо. Щёки горят. Ночью я загадала желание, обрести наконец, свой дом. Свой собственный, где я буду хозяйкой.
Приезжаем на реку, пробуриваем лунку. Первая рыба была моя. Ты злишься, а я довольная кидаю её на колючий лёд и наблюдаю, как медленно она замерзает и затихает.
Приезжаем домой. Отчим открывает дверь. На лице его нет очков. У ног его холщовый мешок.
— Мама умерла.
Поднимает мешок и ступает за порог.
Одна нога короче другой на восемь сантиметров. Восемь дорогих для него сантиметров, потерянных в глупой драке. Он ковыляет по лестницам. Куртка распахнута, голова непокрыта.
— Погоди, отец! Ты забыл шапку.
Но он разрубает воздух ладонью и исчезает за лестничным пролётом.
Мы сидели на лавке у большого дубового стола. Стол застлан старой клеёнкой. Грязь на ней двадцатилетней давности. Я пыталась бороться с её существованием, но махнула рукой, решив, что она музейный почти экспонат. Налёт девяностых. На столе глиняная сахарница и стеклянные кружки, подаренные твоей мамой. На одной нарисовано яблоко, на другой виноград. Я взяла себе с яблоком.
С утра напекла лепёшек. Мы брали кругляши, разрезали наполовину, затем рассекали вдоль нежную жёлтую мякоть, обмазывали её мёдом, и отправляли в рот, с наслаждением запивая густым смородиновым чаем.
— Я ни за что не буду креститься!
Задумчивым взглядом ты смотришь в распахнутые рамы. За ним колышется розовое поле иван-чая.
— Когда-то тут колыхалось бескрайнее льняное поле. Синее-синее!
— Вся ваша вера один сплошной пшик. К храму подходите, крест ведёте по груди, кланяетесь, ползаете, иконы целуете, а только за порог, так и сразу в пляс ки́даетесь! И этими вот самыми руками убиваете, воруете, избиваете. Глупые, вы думаете, что Господа в храме заперли, ладаном обложили, и он сидит там, чудненький, и ничего не видит? Нет! Бог живёт вот здесь! — показываю на грудь — Здесь его храм, а не там, на горе! А вы на грудь крестик вешаете, а внутри-то нет ничего! Пшик!
— Ты не права. Не все такие! Просто тебе по жизни только плохиши попадались.
— Ну вот смотри, ты ведь православный, да? Так вот, слушай. Мы вместе уже четыре года, и мы не женаты. Мы же на Вы. А если на Вы, и спим вместе, тогда по твоей вере это блуд. Получается ты живёшь во блуде.
— А ты что, не во блуде?
— А я нет. Я обетов никому не давала. А ты давал. Ты грешник. Давай, плохиш, посади меня на самолёт, ручкой помаши, а сам — в церковь бегом, грешки замаливать. В твоём же сердце нет места для Него, — показываю пальцем вверх, отставляю стакан и ухожу в комнату. Собираю там черновики стихов, что ты бережно хранил, рву на мелкие кусочки и кидаю в пасть прожорливой русской печи. Всё. Пшик!
Осторожно подходишь ко мне:
— Погода такая замечательная. Смотри, солнышко светит. Поехали на речку искупаемся? Вон, и Бим прибежал за нами, посмотри.
Выглядываю в окно. Точно, Бим из соседней деревни. Огромный пегий полудог опять сбежал от хозяев, засранец. Прилип к нам, как банный лист.
— Ну что ж, раз Бим прибежал, тогда поехали. Только чур я первая еду.
Запрыгиваем на советские велосипеды и, крутя педалями, несёмся на бешеной скорости по полузаросшей лесной дороге. Бим впереди, размахивая ушами-пропеллерами, указывает нам путь. Периодически он прыгает вбок, разгоняет невидимых зайцев и снова выныривает на дорогу.
Колёса стремительно поглотили восемь километров, и вот мы на мосту. Раздеваемся и прыгаем в воду. Раскидываю руки и ложусь на воду. Солнечные лучи щекочут ресницы и розовыми пятнами проникают сквозь веки. Как хорошо, Боже!
На обратном пути заехали в соседнюю деревню. Отдать собаку, напиться чаю, потрещать о насущном.
Михаил, кругленький лысый добряк с пузиком, и Римма – приятной наружности, невысокая, чуть полноватая женщина.
— Вот когда я один жил, кучерявый был. А сейчас, где мои волосы, Римма?
Смеёмся. Римма кормит нас вкусным ужином. Показывает фотоальбом. Вот дочь, вот вторая, вот третья, вот внук, второй, а вот внученька, золотце!
— Женя, а ты не думаешь покреститься?
— Неа. Я не хочу обманывать.
Смотрю в окно. Там, на пригорке стоит полуразрушенная церковь XIX века. Когда-то Михаил хотел восстановить её, рисовать на её стенах фрески, быть её священником. Но жизнь внесла свои коррективы. Развод с первой женой, со второй, потеря сына, женитьба на Римме. Он не вместился в жёсткие канонические рамки Церкви. Даже в такие маленькие, как эта церквушка на горе.
Церковь. В царские времена люди несли туда отчаяние, радость и деньги. В советское время несли туда зерно, и божеская купель свято хранила хлеб. Со временем зерно перестали доверять церкви, и постепенно она захирела, облупилась, растеряла витражи, штукатурку и пришла в совершеннейший упадок.
В шестидесятых годах направили в деревню участковым милиционером одного мужичка из Татарстана. Крепкий, принципиальный, работящий. Честь по чести отработал он без малого 30 лет, пока в один из дней не вернулся с охоты из-за своей принципиальности. Где-то в лесу отдал душу своему Богу.
Встал вопрос, где хоронить его. Местные встали в позу:
— Не дадим хоронить на нашем кладбище.
— А он что, не наш что ли?
— И что, новое строить?
— А кто даст разрешение на новое кладбище? У нас тут мусульман-то и нет больше. Для одного что ль городить? Чай, не важная птица!
— Всё равно не дадим на нашем хоронить! Встанем у входа и не пустим!
— А если похороните, выкопаем и закопаем за забором!
— Люди, что вы несёте? Какая разница, где хоронить человека? За забором тоже грех. Не по-божески это. И мужик хороший был, сколько раз он нас выручал!
— Да уж! Кого выручал, а кого… Нет, на православном всё равно нельзя! Грех будет великий. Церковь превратится в мечеть.
— Ой да ну вас, трындите тут дальше! А мне обряжаться надо! Коров доить, кур кормить. Чешите языками дальше. Пошла я.
— Да и мне бежать надо. Малой дома один, как бы не натворил чего!
Ни к чему не пришли, так и разошлись. А утром схоронили татарина на кладбище. Закопали, помянули, покурили, вышли за калитку и забыли про него. Жизнь идёт своим чередом, кто-то рождается, кто-то умирает.
А спустя лет пять вспомнили. Гроза налетела страшная. Гремела и метала искры. Повалила несколько деревьев возле клуба, спалила пожарников сарай. И напоследок ударила по кресту на церкви. Пронзительный грохот разорвал ночное небо пополам и покатился по крышам деревенских домов. Свет в избах погас. Крест обломился и прихватив с собой железный купол, покатился вниз по горушке, где упал на погост. Оголённая церковь круглым кирпичным сводом растерянно уставилась вверх.
Утром сельчане собрались у креста, чесали затылки, не зная, что же делать дальше.
— Вот, я же говорила, что нельзя здесь хоронить мусульманина. А вы меня не слушали. Была у нас церковь, а теперь что? Мечеть!
— Ой, да ну тебя, снова языком мелешь без толку! Помоги лучше могилки поправить, и то польза будет.
Могилки поправили, забор починили, а крест, кряхтя, подняли на гору и внесли в церковь…
— Женя? — прервала мои размышления Римма.
— Да?
— Так что ты думаешь насчёт крещения? Всё же муж твой православный.
— А он не муж мне. И мне не нравится ваша вера.
— Это почему же?
— Потому что вы свои храмы превратили в ярмарки. Хочешь креститься — пожалуйста, только денежку заплати. Хочешь крестик — пожалуйста, купи. Хочешь свечку поставить — купи. Хочешь, чтобы мы вместо тебя сорок дней молились — заплати. Хочешь книжку — да, на, купи, пожалуйста.
— Ну тут я с тобой не соглашусь. Тем, кто в храме работает, тоже ведь на что-то надо храм содержать. И жить тоже.
— Вот именно, работает. А надо, чтобы служил. От сердца служил. Не за деньги.
— Ну, таких фанатиков, бескорыстных как бы, в девяностых сколько развелось, помнишь? Повыползали окаянные со всех щелей. Скольким людям они голову заморочили, ой! А скольких убили?
— Не права ты, Женька, людям вера нужна, — вступил в беседу Михаил, — без неё нашему брату давно бы конец пришёл. Когда человеку совсем туго, куда он идёт? Правильно, в дом Господень. Только Отец небесный выслушает, не перебивая. Вот взять даже эту церковь, сколько тайн она хранит, сколько слёз, сколько душ она спасла от черноты. Эта церковь — наш памятник. Памятник любви, скромности, чистоты, доброты, веры, памятник рода. Отца моего крестили в этой церкви, — кивает в сторону окна, — а потом и меня. И сын мой подле неё схоронен. Для меня эта церковь — память. Умрёт церковь, и меня не останется. И тебя тоже. Никого.
Я слушала Михаила и Римму и гладила их кошку.
— Трёхцветная кошка, говорят, приносит счастье. А чёрная — несчастье. А у меня по гороскопу талисман — чёрная кошка.
— Суеверие. И гороскоп глупая скверная книга. Ты читаешь этот бред?
— Когда тяжко, забавно почитать про свой знак зодиака. Сильные, волевые амбициозные, целеустремленные и ля-ля-ля. Начитаешься и всё, считай, сходил к психологу бесплатно. Можно жить дальше.
— Когда тяжко, надо в церковь идти, к Богу.
Обратно ехали в ночи. От деревни до деревни всего-то пара километров. Но каких! Днём ласковый, шебуршащий лес в это время становился жутким и дремучим. И голос приобретал скрипучий. Луна где-то шлялась за облаками, и лишь налобный фонарик робко освещал земляное крошево под ногами. Ты уехал вперёд, дорогой мой друг, и, наверное, уже пил чай из самовара, а я, дрожа от страха, пыталась крутить колёса по невидимой дороге. Падала в кусты, в лужи, вставала, садилась на велосипед. И снова падала. Прибежал Бим, чем дико напугал меня. Сначала тем, что гнался за мной, как собака Баскервилей, потом тем, что обежал, а напоследок добил тем, что, повернувшись ко мне, вернул свет от моего фонаря двумя зелёными фарами. От ужаса я запищала.
— Гав!
— Бим, дурак!
Радостный, бежал он впереди и показывал дорогу, периодически останавливаясь и пугая меня своими яркими фонариками-глазами.
На следующий год приехали, но Бим не выбежал нас встречать. Во время гона задрал он чужую собаку. Хозяин завёл его за сарай и застрелил.
— Да его давно прибить надо было! — сказал лесник. — Этот сукин сын в округе всех зайцев передавил.
Всех зайцев. Передавил. Вот и вышел Бим. Весь.
Выхожу из собора, бегу догонять экскурсию, где вовсю идёт беседа и споры об Алёне Арзамасской, нашей Жанне Д’Арк семнадцатого века, свободолюбивой монахине-казачке. Местная крепостная крестьянка, насильно выданная замуж, она рано овдовела и была вынуждена принять постриг, чтобы оградить себя от домогательств со стороны помещиков. Однако её способности и воля проявились во время Разинского восстания, когда она, обрезав волосы и скрывая свой пол, стала атаманшей двухтысячного войска — таких же, как она, крестьян, рассерженных помещичьим произволом.
Удивляюсь, как в те времена, когда женщина не имела ни права, ни голоса, когда её можно было купить, как корову, за пять рублей, смогла собрать войско и повести за собой мужчин. Недюжинной силы физической и духовной была баба, не иначе. А её за это — пытать и на костёр.
— Ведьма! — кричал народ. — Ведьма! Сжечь её! Сжечь!
А может быть, просто стоял и молился.
Ночью смотрела фильм про Николая Второго. Поразила сцена, где он молится вместе с Аликс, которая приняла православие ради мужа.
Всю оставшуюся ночь металась в постели. Не могла уснуть. Что-то ворочалось в моей душе, а что, никак не могла понять.
— Отец, скажи, если я приму православие, ты ведь не рассердишься на меня? Помнишь, как ты гонял Свидетелей Иеговы?
— Что ты. Я давно уже добрый и никому пинки под зад не раздаю, — улыбается, а взгляд серьёзный.
— Я буду рад твоему спасению. Честно.
— А духи? Наши духи. Лесные, морские, горные? Получается, я отвернусь от них.
— Не отвернёшься.
Утром отец сел в самолёт и улетел домой, на Сахалин.
— Я буду молиться за тебя, дочка.
— Я знаю.
Через месяц он умер. И некому стало молиться за меня.
По приезду домой, на Сахалин, поехала на море. Яркое солнце проводило меня до кромки воды и остановилось. Грозный туман встал стеной у входа и длинными плетьми хлестал по морю. Море дыбилось, шипело, хрипело, свистело, шептало, угрожало:
— Уходи! Уезжай! Прочь! И не возвращайся! Не возвращайся…
Я сняла ботинки и ступила в ледяную воду. Покрошила печенье, конфеты, чай, табак. Закурила сигарету.
— Чух! Чух!
Там, вдалеке разъярённая волна с пеной неслась на меня со страшной силой. Инстинктивно сделав шаг назад, я остановилась и вросла в песок. Волна, набирая скорость и силу, всё росла и росла и, долетев до меня, ударила исполинским своим кулаком по моим ногам. А затем рассыпалась, обняла их, и медленно уползла в море. А следом за ней и души. Всех, кого я любила. Отступили и медленно ушли вдаль. Солнце подошло и встало со мной рядом.
Ступаю в маленький деревянный дом Аркадия Гайдара. «Судьба барабанщика» — моя любимая детская книга. Слушаю экскурсовода. Рано научился читать. Рано стал писать стихи. В шестнадцать лет стал командовать ротой. Это ж сколько дерзости у него было! Шестнадцать лет, совсем мальчишка по нынешним временам. Я хотела бы с ним дружить. Слушать его речь. Отвечать. Верить. Защищать.
Солнце палило с неба изо всех июльских сил. Мы ехали по пыльной грунтовой дороге. Расплавленные люди в расплавленной машине. Въехали в деревню и остановились у облупленной церкви. К стенам её приросли густые строительные леса. Леса эти поднимались выше стен, обвивали здание вокруг и выныривали у отсутствующего справа купола.
— Это последний, пятый, его отреставрируем в ближайшее время. А может и того раньше, — пробасил священник, вытаскивая тюки из машины и внося их в храм.
Поднимаемся по лестнице, заходим внутрь. Пахнет деревом, затхлостью, мочой и хлором. Пол застелен светлыми, тщательно вымытыми досками. Женщины в косынках моют окна, стены, выносят смытую воду на улицу. Парнишка на самом верху стремянки водит кисточкой по стене.
Святой отец приносит стулья, на одно ставит ведро из-под краски и наливает туда воду из пятилитровых бутылок. Три штуки.
Римма, держа платок с алыми розами, разводит руки в стороны. Прячась за платком, скидываю с себя сарафан и облачаюсь в длинную ситцевую рубашку. Маленькие синие цветочки рассыпались по моей груди, животу, спине, ногам. А под цветочками забегали еле видимые мурашки. Толстые стены храма свято блюдут строгую прохладу. Я задрожала, почувствовав вдруг себя жалкой. Кто я в этом мире? И что я здесь делаю?
Римма обняла меня и подвела к людям, собравшимся около батюшки.
Отче наш, иже еси на небеси!
Да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя яко же на земли, и на небеси…
Выходим из домика Гайдара и идём к дому Максима Горького.
Толпимся в узком коридоре. Ходим по комнатам, кланяясь у прохода с низкими притолоками каждой из них. Первая мысль: я хотела бы здесь жить. Спать на этой постели, есть за этим столом. Ходить из комнаты в комнату, распахивая двери и вновь прикрывая их за собой. Вход. Выход. Вход. Выход. Вход. Выход. И так по кругу. Потом сесть за стол и писать, писать, писать.
Ночью приснился сон. Ем сырую рыбу. Из неё выползает длинный червь и вползает мне в рот. Хватаю его за хвост, пытаюсь вытащить, но он оказался сильным, и всё равно заполз внутрь. Проснулась от тошноты. Добежала до уборной. Потом умывалась и долго не могла прийти в себя. Легла спать. Проснулась от боли в животе. Снова бегу в уборную. Кровь. Странно, на той неделе была уже. Оделась. Сходила в аптеку, купила тест. Пришла домой. Две полоски. Дрожащими руками набираю твой номер. Абонент занят. Снова набираю. Абонент занят. Но ты же знаешь, я не из тех, кто сдаётся. И тебе вечером всё равно возвращаться в дом.
— Ну что тебе?
— Я беременна.
— Это временно.
— Я беременна. Две полоски у меня, понимаешь?
— …
— Ты не рад?
— Слушай, я тут под машиной лежу, в снегу. Давай вечером приду домой, поговорим?
— Хорошо, — отвечаю ровным голосом, а саму трясёт.
Иду в постель, обнимаю кота и проваливаюсь в беспокойный сон.
Бабушка твоя стоит у порога и строго смотрит. В руках у неё мальчик. Даёт его мне в руки и командует:
— На, подмой Вову!
Вечером ты приходишь, молчишь. Рассказываю сон.
— Хорошо. Родится мальчик, назовём его Вовой.
Ночью садишься за компьютер и подаёшь заявление в ЗАГС.
Потом была скромная свадьба из тринадцати человек.
Снежным московским вечером ехали из ЗАГСа в машине друга, в которой ровно год назад везли на кладбище бабушку. Друзья сидели в пустом салоне на полу, на туристических пенках. Пели песни, смеялись и подпрыгивали на ухабах. Мы сидели впереди, на единственном сиденье, которое застелили белой простынью.
Потом пили чай из самовара, с пирогами да вареньями. Играли в настольные игры, рассказывали анекдоты и много смеялись. Ты вешаешь мне на шею кулончик. Пять райских птиц сидят на ветвях дерева Жизни.
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…
Подхожу к священнику и наклоняю голову к ведру.
Он аккуратно окунает меня.
Раз!
Два!
Три!
Нагретая солнцем вода бросается в уши, ноздри, мешает дышать. Тепло. Тепло. Довольно, Боже!
Выхожу на улицу, вдыхаю холодный воздух. Листики, веточки под ногами хрустят, точно валежник в лесу. Ветер бьёт по лицу. Возвращаюсь вверх по дороге. Поднимаюсь на самую высоту. Встаю у Воскресенского собора.
Сумерки уже накинули звёздную скатерть на притихший город и слегка прикусили луну.
Экскурсовод ведёт с нами беседу, показывает куда-то вдаль, на шапки храмов и монастырей, на дома, на улицы. Через час уезжаем. Мысленно обнимаю этот красивый уютный город и благодарю за гостеприимство. Мысленно обнимаю экскурсовода, надеваю на его голову шапку и прошу беречь себя. Мысленно пою песню. Слова её, отскакивая от тротуарной плитки, поднимаются вверх, высоко-высоко, где садятся на вековечное небесное дерево. Там, под этим деревом живёт татарин и бегает Бим. Там мама обшивает моё платье мелкими синими цветами, отчим ходит на здоровых ногах, а отец молится за меня. Там маленький Аркадий Голиков читает мне стихи, стоя на табурете. Максим Горький пишет письмо Льву Толстому. Мы сидим за огромным дубовым столом, а за окном Степан Разин поднимает народ на восстание. Алёна Арзамасская собирает отряд и ведёт его к городу Темникову. Там, за окном, гуси бьются не на жизнь, а на смерть.
Смерть. Там, наверху, наверное, никто не задаётся вопросом, что же она такое. А мы задаёмся. Ищем. Находим. Поём песни. И песни эти прорастают глубоко в небо.
До свидания, Арзамас. До свидания! Твои песни крепко вросли в историю нашей страны. Звонкие, смелые, святые. Пусть купола твои надёжные ещё много-много веков бережно хранят город. От пустоты, от темноты, от ветра, от гроз.
До свидания!
ВЛАДИСЛАВ КРЫЛОВ
Владислав Крылов (р. 1997) — философ, культуролог, публицист.
Родился в Кемерово, юность провёл в Ростове-на-Дону. Окончил институт философии и социально-политических наук Южного Федерального университета, а также магистратуру философского факультета МГУ. Аспирант кафедры эстетики МГУ.
Публиковался на медиа-ресурсах «Ваши новости», «Консерватор» и др.
Философские работы публиковались в журналах «Aesthetica Universalis», «Вестник Московского Университета» и пр.
Участник Литературной мастерской Захара Прилепина.
А БЫЛ ЛИ АРЗАМАССКИЙ УЖАС?
Еще не смерть, а упражненье в смерти,
да вот уже рифмует рифмоплет,
кто понаивней “черти”, а “в конверте”
кто похитрей. Хочу наоборот…
Борис Рыжий
Существует довольно странное, и, на самом деле, весьма похабное отношение ко Льву Толстому, укоренившееся в массовом представлении, — в анекдотах, несмешных отечественных комедиях и даже лекциях по литературе: мол гений, конечно, писатель великий, но в целом немножко смешная, сумасбродная фигура с большой бородой.
Упрощённая интерпретация взглядов Толстого экстраполируется на любую тему, занимавшую внимание писателя: от половой жизни до сельского хозяйства. Сложные, подчас подлинно изощрённые интеллектуальные воззрения Толстого на вопросы практической и духовной жизни людей — сводятся к чудачеству, гордыне, выражаемой в желании проповедовать, в лучшем случае — к игре оригинальной мысли. Как этапная часть интеллектуальной истории человечества, размышления Толстого не рассматриваются практически никогда.
Не избежало откровенно поверхностных трактовок и осмысление Львом Николаевичем темы смерти. Своеобразным утвердившимся ключом к теме «Толстой и смерть» является образ «Арзамасского ужаса», пережитого писателем в 1869 году и якобы наложившего мрачную печать на всю дальнейшую жизнь писателя. Так о «красном, белом, квадратном» ужасе, объявшем Толстого в арзамасской гостинице, с обязательными неуместно-восторженными интонациями (вот, такой великий — а как смерти боялся!) рассказывают в своих видеолекциях Дмитрий Быков, Тамара Эйдельман, Николай Жаринов и прочие — и с лёгкой руки полупокерской интернет-интеллигенции, посещение Толстым Арзамаса предстаёт в невротико-экспрессионистской дымке немецкого кино 1920-х: крупным планом — выражение лица, исполненное ужаса; пространство вокруг озаряется ядовитыми оттенками зелёного и жёлтого; срывающийся в визг апофеоз скрипок на фоне; и вот, на эмоциональном пределе — интертитры: «Ужас! Безумие! Смерть!..»
… Всё это, конечно, откровенная дурость и мифология.
И чтобы убедится в этом, достаточно по порядку рассмотреть, что точно известно о посещении Львом Толстым Арзамаса.
В конце августа 1869 года Лев Толстой отправляется — через Нижний Новгород, Саранск и Арзамас — в Пензенскую губернию, для покупки имения. В Арзамасе он останавливается на ночь в гостинице, где испытывает некое душевное потрясение. Через пару дней, уже находясь в Саранске, в письме Софье Андреевне от четвёртого сентября он пишет:
«Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать».
Больше нет ни одного упоминания — ни в письмах, ни в дневниках — раскрывающего тему пережитого им в Арзамасе. Это письмо — единственное непосредственное сообщение Толстого о той ночи. Конечно, оно свидетельствует о его крайнем смятении, но насколько возможно по одному письму, пускай и написанному явно взбудораженным человеком — делать вывод о якобы невероятном, роковом потрясении, изменившем всю жизнь русского писателя?
Кажется, при учёте фактов изложенных выше, лёгкий скепсис по отношению к тезису о важности биографического эпизода в Арзамасе для Толстого вполне уместен и даже не слишком провокационен.
Но откуда же тогда взялись слова о «красном, белом, квадратном» ужасе, на чём основана легендарная история случая в Арзамасе?
Дело в том, что уже после смерти Толстого был опубликован недописанный рассказ, озаглавленный «Записки сумасшедшего» — предельно подробно, с маньяческой дотошностью анализирующий внезапный экзистенциальный ужас главного героя произведения, испытанный им… в гостинице Арзамаса, при обстоятельствах, почти полностью совпадающих с реальными жизненными обстоятельствами Толстого.
Именно «Записки», с их запоминающимися образами психологического разлада, обильно цитируются для иллюстрации пережитого «Арзамасского ужаса»:
«Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная <…> Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? — Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя <…> Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало всё. Мне так же, ещё больше страшно было. “Да что это за глупость, — сказал я себе, — Чего я тоскую, чего боюсь”. — “Меня,— неслышно отвечал голос смерти. — Я тут”. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придёт, она вот она, а её не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь и не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что её не должно быть».
Беспощадный, хватающий за горло и въедающийся в мозг текст, почти не имеющих себе подобных в литературе. Именно здесь впервые озвучена сама фраза «Арзамасский ужас», и описано то глубочайшее переживание, на грани распада личности, закрепившееся за этим выражением.
Вот только по какой-то причине, рассматривая и анализируя «Записки», и рассматривая написанное в них как исповедальные воспоминания Толстого, добрые люди зачастую игнорируют несколько фактов:
а) «Записки сумасшедшего» написаны через семнадцать лет после событий августа-сентября 1869 года — и произведение даже не закончено, на что указывают как дневники Толстого, так и рукописи «Записок».
б) «Записки сумасшедшего» — художественное произведение: герой рассказа имеет совершенно иную биографию и характер, нежели Толстой — а на основании частично совпадающих эпизодов из жизни Толстого с сюжетом произведения ни в коем случае невозможно сделать вывод, что перед нами автобиографическое произведение.
И наконец «Записки сумасшедшего» свидетельствуют о рефлексии Толстого о событиях в Арзамасе отнюдь не в сторону банального — пускай и артистически пережитого — страха смерти.
Об этом прозорливо заметил филолог Андрей Зорин:
«Самое важное для него здесь не страх смерти. Человек, который об этом пишет, знает, что он не умирает. Это не страх смерти, а осознание её присутствия, которое делает жизнь бессмысленной <…> Нельзя говорить, что в эту ночь произошло нечто такое, что перевернуло всю жизнь Толстого. Задолго до арзамасского ужаса эти чувства были описаны в “Севастопольских рассказах”, есть рассказ “Три смерти”, где эта тема в центре, есть размышления на эту тему в дневниках и письмах. Вместе с тем в арзамасской гостинице Толстому удалось что-то “дочувствовать” и “доосмыслить”. Он отделил страх смерти от страха смертности, понял и сказал, что это совсем разные вещи».
Чтобы понять суть и значение этой оценки, необходимо кратко воссоздать период жизни Толстого, предшествовавший злополучной поездке писателя через Арзамас.
В 1869 году Лев Николаевич — всероссийски известный автор только что вышедшей в полном объёме эпопеи «Война и Мир». Читательский эффект книги — ошеломительный. Критика же понимает роман не сразу — крайне трудно осознание, что это никак не обычный классический роман. Виктор Шкловский в своей блистательной биографии Толстого приводит критические статьи, вышедшие сразу после публикации последнего тома — и подмечает общую тенденцию обзоров (непонимание свершившегося художественного прорыва к новым формам литературы):
«Вот отзыв довольно известного критика М. де Пуле о “Войне и мире”: “Рассматривая беспристрастно роман графа Толстого, мы находим его далеко на совершенным. Он напоминает не столько художественные романы Вальтера Скотта или Диккенса, также обильные сценами и лицами, но правильно и гармонически скомпонованные, сколько те средневековые мистерии и романические повести, где бесчисленные эпизоды громоздятся один на другой и лица сменяются, как в волшебном фонаре, являясь иногда неизвестно зачем и исчезая незнамо куда…”
Роман Л. Толстого именно потому не удовлетворил современную ему критику, что в нем Толстой поставил перед литературой новые задачи, осуществил новое построение и новую точку зрения».
Но помимо расширения эстетического пространства литературы как таковой, «Война и мир» позволила Толстому разрешить загадку диалектики истории, рассмотреть скрытые от глаз людей законы её движения, захватывающих в водоворот масштабных изменений, массовых смертей и порождения новых форм социального обустройства людских обществ — целые народы и нации. Можно не принимать историософской концепции Толстого, воссозданной в четырёх книгах и кратко подытоженной во втором эпилоге — но не видеть масштаб интеллектуальной проработки волнующей писателя темы, получающей в завершении форму внятного и ясного ответа — совершенно невозможно.
После «Войны и Мира» Толстой как будто решил для себя — и он имел на это основания, после создания лучшего романа всех времён и народов, — что загадка смерти, волнующая его на протяжении большей части сознательной жизни, разрешается также, как и загадка исторического движения. Именно в этой оптике становится ясны события, изложенные Толстым в письме Софье Андреевне.
Арзамасский ужас — не депрессивный эпизод или случай экзистенциального ужаса, а мощный — хотя, разумеется, и болезненно ощущаемый — толчок к работе мысли над решением большой, страшной и будоражащей воображение Толстого задачей.
Именно потому в «Записках сумасшедшего», героя пугает не смерть сама по себе; он не соглашается принимать нормальность присутствия смерти в человеческой жизни, и разницу здесь необходимо строго зафиксировать. Абсурд смерти для Толстого — в её перпендикулярности любой попытке быть осмысленной: как неизбежный опыт, она предстаёт гарантированным итогом человеческой жизни — и при этом отмена, нивелирование любых жизненных перипетий отличных человеческих судеб разных людей. Богатый и бедный, умный и глупый, счастливый и несчастный — уравниваются в их уничтожении смертью.
Именно невозможность принять эту мысль провоцирует то, что получило название Арзамасского ужаса. И представляется, что как раз интеллектуальный азарт, а отнюдь не бытовой — пускай и разросшийся в соответствии с масштабом личности — испуг побуждал великого художника и мыслителя к написанию поразительных «Записок сумасшедшего». Испуг, страх и ужас — эмоциональные состояния, всё же, как правило парализующие волю, никак не провоцирующие её на серьёзную работу над произведениями искусства и мысли.
Разве не свидетельствует о напряжённой и, повторим эту характеристику, азартной работе над разрешением вопроса о присутствии смерти в жизни человека само художественное и философско-публицистическое наследие Толстого, созданное им после Арзамасского инцидента?
И это не только проза («Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник», страницы, посвящённые Левину в «Анне Карениной»), это и работы по религиозным темам, это дневник и письма. Именно в них Толстой говорит от своего имени — и говорит максимально откровенно.
Интересно, что тема разрешения Толстым вопросов, связанных со смертью с опорой на христианское наследие, — практически никак не освящена и не разработана до сих пор. Представляется, что с одной стороны, здесь действует предубеждение со стороны христианских мыслителей прошлого и настоящего, сохранившиеся по отношению к работам «дьявольского яснополянского гордеца», а с другой — инерция советской литературоведческой школы, охотно противопоставлявшей искания Толстого официальному — для Российской империи — православному канону.
У того же Шкловского, в главе посвящённой началу духовных исканий Толстого, предшествовавших его «духовному перевороту», читаем:
«Когда-то, с изумлением ссорясь с женой, которую, вероятно, любил, Лев Николаевич замазывал ссору поцелуями, понимая, что эта замазка ненадежная — она отскакивает. Ужас несправедливости мира он замазывал теперь чтением “Житий” и молитвой».
Вряд ли такое определение адекватно реальной работе Толстого с христианским наследием. Работы «Царство Божие внутри нас», «Критика догматического богословия» и особенно «Соединение, перевод и исследование 4-х Евангелий» наглядно демонстрирует, что Библия являлась для писателя духовным фундаментом, на котором постепенно вырастает и формулируется идея преодоления ложного (ассоциируемого поздним Толстым с «плотским») в человеческой жизни, позволяющая снять противоречие «неправильности» смерти.
К сожалению, формат эссе не позволяет развёрнуто показать эволюцию взглядов Толстого, совершаемого в том числе под воздействием освоения христианской литературы. Представляется, что наиболее сжатое выражение взглядов Льва Николаевича о примирении с мыслью о смерти отображена в дневниковой записи от 1897 года:
«Моя жизнь — моё сознание моей личности всё слабеет и слабеет, будет ещё слабее и кончится маразмом и совершенным прекращением сознания личности. В это же время, совершенно одновременно и равномерно с уничтожением личности, начинает жить и всё сильнее и сильнее живёт то, что сделала моя жизнь, последствия моей мысли, чувства; живёт в других людях, даже в животных, в мёртвой материи. Так и хочется сказать, что это и будет жить после меня».
Банально? Может быть.
Только, в случае Толстого — в этих словах верна каждая буква.
И почему, в конце концов, мы не замечаем банальность того самого «Арзамасского ужаса» — потому и привлекающего внимание уже сотню лет всех интересующихся жизнью Толстого, так как все узнают в ужасе и потерянности перед неизвестным — самих себя?
Толстой не боялся смерти и не пытался её победить — утверждающие подобное, может быть сами того не ведая, видят на месте писателя какого-то блаженного. Толстой сопротивлялся и отказывался верить в невозможность познать смерть — не абстрактно-теоретически, а в полном смысле слова житейском смысле: ясно увидеть, какой должна быть человеческая жизнь, если точно известно и, как раз из уважения к человеку, никогда не забываемо, что она конечна.
И приняв эту мысль, и увидев в свете её жизнь и творчество Льва Толстого, как человека, мыслителя, величайшего русского писателя — заключаю: Арзамасский ужас не страшилка беспочвенного сознания, не распад атома и не тупик человеческой мысли и человеческому же дерзновению.
Это — величайший вызов, величайшая ставка и единственный достойный человека вопрос, от которого не уйти, не сбежать и на который никто, кроме него не даст ответа.
И неужели хоть кто-то готов именно это — наш воплощённый знак первородства — назвать невыразительным словом «ужас»?
АРТЁМ РАГИМОВ
Артём Рагимов (р. 1992) — поэт. Полуфиналист Всероссийского фестиваля молодой поэзии им. Леонида Филатова «Филатов Фест» (2022, 2023), участник Литературной мастерской Захара Прилепина. Публиковался в сборнике стихотворений «Есть такая профессия — Родину защищать». Окончил новосибирский филиал РАНХиГС, работает редактором в сфере IT, живёт в Москве.
***
Античные колонны из сосны и
Роскошные наличники резные,
Закатные лучи целуют в темя
Аллеи луковок — цветные шапки
Монастырей и храмов, спящих сладко.
А рядом, у реки, гуляет Время,
Ступает по траве гусиной лапкой.
МИХАИЛ КАЙДАШ
Михаил Кайдаш (р. 2000) — прозаик, переводчик, преподаватель.
Родился в Донецке. Окончил Донецкий Национальный Университет по специальности «Зарубежная филология». С 2021 года проживает в Ростове-на-Дону, где окончил магистратуру Южного Федерального Университета по специальности «Теория перевода и межкультурная коммуникация».
Участник Литературной мастерской Захара Прилепина.
Организатор и участник ростовского общества изящной словесности «Гетерия».
НЕПРИКАЯННЫЙ
«Всему своё время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать»
(Екклесиаст, глава 3)
Арзамасское небо тогда имело цвет фиалки, и еле было подёрнуто рыхлыми облаками. День торопился к закату — темнело даже для зимней поры рано. Дни тянулись глупой, беспутной вереницей. Каждодневно приходили вести — одинаковые, чёрные. Кого увели под арест, кого — под размах.
Так и шло всё своим чередом.
Не головой даже — духом тогда Иоанн почувствовал, что на подходе совсем другие времена. Не говоря никому ни слова, он обрил бороду, взял более подходящее, более мирское имя — Тихон, и переехал в старый дом, в котором раньше жил его брат. Брата три года как не стало — не вернулся из боя. Тело в Арзамас не привезли. Только надежда теплилась — даст Бог, хотя бы похоронили и отпели, как положено.
И пытался Тихон жить дальше. Сжёг епитрахиль и скуфью перед уходом. Остальное сжечь руки не поднялись. Отвёз с собой и схоронил в укромном месте — аккурат меж двух шатких половиц в отдалённом углу дома. Может, придёт ещё время, пригодится.
Дом стоял у откоса, ближе к дороге — место вроде и на виду, а достаточно укромное: не захочешь найти, так и не заметишь. За окном протяжно скулил ветер, и приходилось кутаться в потёртый армяк, чтобы не околеть. В пустых соседних домах стучали ставни, и с каждым гулким ударом дерева о дерево чудилось всякое — за мной, теперь и за мной пришли, точно прознали.
Тихон растёр задубевшие руки, вдохнул в них тёплого воздуха. Снова удар дерева о дерево. Тихон дёрнулся, покосился на дверь. Не за мной, нет, просто ветер, просто ставни. Отвернулся, и обратно вцепился взглядом в керосиновую лампу, будто пытаясь найти в ней ответы. Его одолевала тоска по брату: он бы защитил, или хотя бы помог советом. Тревожные мысли не покидали Тихона. Правильно я сделал, неправильно? Может, лучше меня тогда бы забрали? Я бы отдал этот совет кому-нибудь другому, кому-нибудь другому подарил бы жизнь, а теперь сижу, как висельник без петли. Самому нужно было идти сдаваться, доводить дело до конца.
Снова удар. Второй, третий. Теперь точно дверь. Тихон глубоко вдохнул, подержал воздух в лёгких. Про себя обратился к Господу, и, не дождавшись ответа, встал и пошёл к двери.
Дверь распахнулась сама, и в дом то ли самоуверенно, то ли неловко ввалился краснолицый от кусачего мороза паренёк. На плечах у него висело нечто навроде шубы, причём явно не его размера, под ней виднелась замаранная ткань косоворотки. Одет он был откровенно аляповато.
— Помочь вам чем?
— А помогите, коль сможете. Шепталов моя фамилия. По каким делам и откуда — догадаетесь сами, — застрочил юнец. — Присесть-то у вас можно?
— Да садитесь, — обречённо отмахнулся от него Тихон.
Шепталов пробежался глазами по дому и, не найдя места лучше, сбросил шубу прямо у порога. После он по-хозяйски взгромоздился на табурет у стола. Бесцеремонность его отдавала библейской неотвратимостью. Тихон почувствовал, как холодок медленно ползёт по его позвоночнику.
Парень устало выдохнул, стянул с себя кожаный планшет, из него извлёк какие-то бумаги, карандаш, деловито расположил их на столе. Взгляд у него метался от бумаг к Тихону и обратно.
— Вы, значит, Семёнов Максим…
— Тихон я. Максим — это брат мой. Был.
Шепталов принялся что-то черкать в бумагах, бубня себе под нос «ага, так, ага». Закончив с бумагами, он опять обратил своё внимание на Тихона.
— Вы тогда, значит, Тихон Христофорович. По какому, значит, мы вопросу, к вам, товарищ Семёнов…
— Позвольте узнать, а «мы» — это кто? — съязвил Семёнов, на мгновение сам удивился своей дерзости. Тон Шепталова тут же поменялся, и стал до того мрачным, что Тихон сразу об этом пожалел.
— А мы, товарищ Семёнов, это чрезвычайный комитет, и у вас мы по вопросу борьбы с классово чужеродным элементом.
Долго удерживать этот тон, впрочем, у него не получилось. Слова его прозвучали как заученная и отрепетированная реплика, и в следующую же секунду его голос вернулся к привычной неловкости:
— Мы же от вас помощи в нашем деле хотим, сами понимаете.
Тихон повернулся к нему спиной и коротко бросил в ответ:
— Сами разбирайтесь с чужеродным элементом, меня, главное, в покое оставьте.
Ответом ему было молчание. Он только услышал, как Шепталов вскочил с лавки и схватил его за плечо, неуверенно, по-мальчишечьи пытаясь развернуть к себе. Тихон поддался. От первой наглости в лице Шепталова уже почти ничего не осталось — на него смотрел едва не плачущими глазами усталый ребёнок.
— Батюшка, донесли на вас, — бормотал он. — Вы простите, что я так. Я ж ничего такого, я так… Я исповедаться хотел. Помогите, пожалуйста, не хочу грех на душу, не могу уже. Оно у меня уже… — Шепталов схватил себя сухой, тонкой рукой за шею.
Голос его уже почти перешёл на надрывный шёпот.
Тихона передёрнуло. Врёт? А если и врёт, какая разница? Что так, что так — к стенке. Если правда, то одной этой спасённой душой за всех невиноубиенных не отплатишь. Зато своя душа чище будет. Животное ты, своих заложил, а этого щенка спасти хочешь. А разве не так надо?
— На колени становись. Будем решать.
Тихон отправился в дальний угол. Достал оттуда из-под половиц одеяние, и попытался надеть, да не выходило и не выходило — трижды путал местами рукава. Когда, наконец, надел, вспомнил — таинство без епитрахили вершить нельзя. Думать долго не стал — стащил с комода кусок верёвки, да перевязал себе вокруг шеи.
И вдруг замер на месте. В глубине души снова расцветал страх. Выйду сейчас, а он уже с оружием. Раз — и нет меня. Тихон выругался в сердцах, мол, бес с ним. Раз решил, то всякое дело нужно доводить до конца.
Шепталов стоял на коленях и смотрел в пол. Услышав шаги, он поднял взгляд и с недоумением спросил:
— Веревка-то зачем?
— Епитрахиль сжёг, а без неё не положено. Давай, начинай.
Тихон стал за спину Шепталову и положил ему руки на плечи. В голове возникли дурные мысли: а чего он шуганный такой был, а сейчас не дёргается, не дрожит даже.
— Грешен я, грешен, батюшка, — почти шептал он. — С детства ещё. И брата бил, и с отцом пререкался. Он однажды совсем буйный пришёл домой, на брата вызвериться хотел, так я его наотмашь и секанул. Не встал папаша после этого.
Ветер за окном уподобился буйному зверю. Шепталову уже приходилось его перекрикивать, его завывания и буйные хлопки ставень и дверей пустых домов. Огонёк метался в керосиновой лампе, и отброшенные тени танцевали по дощатым стенам. А Шепталов каялся и каялся.
— …и здесь мы натворить успели. Попа одного полно́чи полосовали, живучий, тварь, оказался, успел у нас попить крови, — Тихон провалился в своё сознание и не заметил, как у Шепталова переменился тон.
То был не задиристый юнец, не кающийся грешник. Голос у него был холодным и кусачим, как февральский мороз. Во взгляде его сверкали отблески огонька керосиновой лампы.
— И монашек ваших, уж простите, тоже та ещё задачка была прижать. Трём ноги перебить пришлось, а то все бежать хотели. И то, без смысла — все равно расстреляли всех потом.
Все сжалось в душе Тихона, само существование его свернулось в крохотную точку, в точку нестерпимой, чёрной вины. Увидел он, как в детстве брат взял его вину на себя перед отцом. С каждым свистящим ударом розги Максим кричал все сильнее, а сам он стоял, безмолвный, с приоткрытым ртом, как сейчас, бессильный. В кишках у него пылала вина, пылала украдкой сожжённой епитрахилью. Бежал он в ту ночь тайком, устыженный, что кто-то заметит его. На лице его выступил холодный пот. Руки, руки его — он чувствовал, как что-то держит его, не давая отпустить юнца, не давая ничего сделать.
Внезапный порыв ветра затушил лампу, и дом погрузился в темноту. И крики Максима в голове стихли, и костёр в кишках затух. Всякое дело надо доводить до конца, подумалось Тихону. Он взглянул на юнца. Тот в ответ исподлобья смотрел на него, хищными, злорадствующими глазами.
— Да и вас, батенька, чую, долго придётся.
— Делай, что должен, — смиренно вперившись ему в глаза, произнёс Тихон.
Шепталов вскочил и зло, с размаху ударил Тихона в скулу. Темная кровь прыснула из губы. Большое, слегка грузное тело с грохотом повалилось на дощатый пол. С шеи слетела веревка-епитрахиль. Тяжело дыша, Тихон всматривался в грубое её волокно, даже не пытаясь что-либо сделать. На глазах его выступали слезы. В вечерней синеве, поглотившей комнату, кровь на полу казалась почти чёрной.
Раззадоренный Шепталов скакал вокруг него, осыпал его ударами. Он дышал, как загнанный пёс, пиная в остервенении. Ударов Тихон как будто не чувствовал. Сквозь дымку пролетевших лет к нему пришёл брат. Он смотрел на белесое, расплывшееся в заплаканной улыбке лицо. Максим лежал рядом с ним, и безмолвно шептал ему, но слов Тихон не слышал. Максим говорил с ним шелестом потрепанных страниц книг, вторили ему убаюкивающие завывания ветра в окне. Не ветер то, понял Тихон, это они со мной говорят, те, кого я оставил. Бесплотные пальцы убаюкивали его, успокаивали. Тихон сглотнул слюну с металлическим привкусом.
Голоса звали его за собой. Комната наполнилась светом, ветер затих. Он уже не выл, а гулял между открытых дверей и распахнутых ставень, трепал всклоченные волосы Тихона, который шёл, медленно, проваливаясь ногами в мягкую, рыхлую землю. Солнце сияло сусальным золотом, облекая его в сутану мягкого, материнского тепла, и все затихло. Тишина, бесконечная и всепрощающая тишина.
Тихон приложил руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца. До него доносился только один звук. Шебутные, весёлые детские крики звучали где-то в отдалении. Он всматривался в горизонт, пока не увидел, как к нему бегут двое детей. Добежав, они рухнули на траву рядом с ним. С них ручьём лился пот, они смеялись, пытались отдышаться. Тихон вглядывался в их лица, и через мгновение ясно увидел самого себя. Ребёнок поймал его взгляд и взглянул на него в ответ. И не было ничего в его глазах, кроме безмятежности и спокойствия.
Последний удар вернул Тихона в реальность. Шепталов отпрянул от него. Его трясло от ярости и бессилия. Он стоял, опираясь руками на колени, и разве что не высовывая язык от напряжения. На лбу у него вздувались вены. Тихон нащупал рукой столешницу и, держась за неё одной рукой, пытался встать. Он чувствовал, как по подбородку стекает кровь, как пульсирует боль в висках. Но двигался он с лёгкостью, как будто не было всего, что только что произошло. Поднявшись, он уверенно встал напротив Шепталова. Тот смерил его униженным взглядом. Глядя на него, Тихон повторил:
— Делай, что должен.
Дрожащими руками Шепталов потянулся к кобуре. Тело его тряслось, пальцы не слушались. Он нащупал крышку кобуры, попытался её снять, но та слетела с деревянного короба и с грохотом упала на пол. Шепталов выдернул маузер. Вспотевшие руки не смогли его удержать, и он улетел на пол, приземлившись аккурат между ним и Тихоном. Тот спокойно взглянул на пистолет, потом перевёл взгляд на своего палача. Только дёрнуться, одно движение, и Тихон мог бы схватить маузер. Но он оставался неподвижен. Шепталов кинулся на пол, поднял пистолет и, вскочив, направил его в лоб Тихону. Взгляды их встретились. Тихон смотрел как будто сквозь него, не видя ни пистолета, ни погруженной во тьму комнаты, ничего. Внутри Шепталова кипела злость. Он взвёл курок. И снова ветер затих, и затихло все, слышно было только зажёванный удар металла о металл.
Ветер волчьим воем задувал в распахнутые ставни и трепал раскрытую настежь дверь дома Семёновых. Дом разгорался лампадным огнём. Шепталов, шатаясь, молча уходил, проваливался в трескучий снег. Он не оборачивался и не смотрел на дом, где смиренно лежал Тихон, и не видел, как синие губы его расплывались в спокойной улыбке.
ЮЛИЯ ФЁДОРОВА
Юлия Фёдорова (р. 1985) — журналист, пиарщик, прозаик. Родилась и живёт в Екатеринбурге. Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета (в настоящее время — УрФУ). Вошла в лонг-лист Международного литературного фестиваля «Бунинские озерки» (2021). Участница итогового сборника I Международной литературной премии им. А. Серафимовича (2022). Участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
ПОСЛАНИЕ
Она приходила на излёте летней ночи, в зыбком неверном предрассветье. За четверть часа до того, как просыпались гуси, проявлялась в амальгаме зеркала: сначала глаза (нефтяные, чуть раскосые), потом волосы, потом очертания плеч. Правда, волосы в первый раз показались ему каким-то монашеским капюшоном — прямые, распущенные, графично-строгие, чуть не достававшие до плеч. Она начинала говорить, даже не дождавшись, пока в зеркале отчётливо проступит её образ — как только что погруженная в проявитель карточка в фотографическом павильоне Сажиных. Низкий, торопливый голос.
— Ты записываешь? Пожалуйста, поспеши, у меня мало времени. Скоро проснутся гуси. Они перебудят весь город, мне придётся уйти, меня больше не должны видеть в этом городе никогда.
Никогда и навсегда — почти сиамские близнецы, две стороны одной вечности. Думал ли он о вечности в свои тринадцать лет? А когда ещё думать о вечности?
Первый раз он испугался не на шутку: городок его славился, конечно, лихим нравом и крепким замесом из суеверий, языческих обрядов и христианского благочестия, и звон сорока храмов мог свести с ума, и призраки прошлого и будущего запросто ходили по улицам. Но чтобы вот так перед рассветом проснуться, пойти за водой — и увидеть в зеркале незнакомку? Немыслимо. Он заметался взглядом по низенькой комнате, ища, кто же его разыгрывает так глупо, но из зеркала донёсся торопливый жаркий шёпот:
— Стой, стой! Не бойся. Я живая. Я не призрак. Я пришла рассказать.
Аркадий сел перед зеркалом, не решаясь посмотреть незнакомке в глаза. Вытер влажные ладони о колени и разозлился сам на себя: взрослый человек, с “маузером”, с опытом уличных столкновений, можно сказать, революционер! Да он, в конце концов, в десять лет следом за отцом на фронт рванул! Жалко, фронт оказался в другой стороне, так что его благополучно сняли с поезда под Нижним… Но он уж точно не робкого десятка — почему ж тогда то в жар, то в холод бросает при виде этой странной женщины?
— Кто ты?
Горделиво приподняла подбородок, бровью повела:
— Я — Алёна Арзамасская!
Аркадий что-то припомнил. Восстание Степана Разина, кажется. Что там? Собрала под своим началом тысяч семь местных мужиков, повела присоединяться к участникам восстания. В голове не укладывается: женщина — а целой дивизией, считай, командовала! Нет, наши валькирии Лариса Рейснер, Мария Спиридонова, Маруся Никифорова тоже великие, но все же собственной армии у них нет. Между тем, в XVII веке возможностей вписать себя в историю у женщин было ещё меньше.
— Забавно, — подумалось вдруг Аркадию, — тогда ведь тоже своего рода революционный момент был. Только разинцы не смогли, а мы — смогли! Два с половиной века понадобилось, чтобы отстоять свои права и свободы. Долго запрягает русский человек…
— Послушай меня очень внимательно. Ты должен, — с нажимом проговорила Алена. — Мне нужно тебе рассказать всё, что знаю. У меня для тебя послание из прошлого и из будущего. Из всегда. Тебе нужно спасать детей. Иначе у нас останется только прошлое.
— Так я ведь уже спас, — отозвался Аркадий. — Друг под лёд провалился, Колька Кисель. Мы на коньках катались, лёд вроде и крепкий был, а всё равно… в общем, он барахтается, тонет, я на живот лёг, к нему ползу, ремень ему бросил. А он не достаёт. Я дальше ползу. И тут подо мной лёд как треснет! Я думал — всё…
Так бы оба, наверное, и утонули, и не было бы никакого Гайдара, а только Голиков. И вместо «навсегда» было бы у Аркадия «никогда». Но у Бога на него были, видимо, большие планы: в том месте Тёша оказалась мелкой совсем, всего по горло. Вытащил замёрзшего, ничего уже толком не соображающего Киселя, как котёнка, за пряжку ремня. Как потом воспаление лёгких не забрало обоих — неведомо. Наверное, мальчишки сделаны из какого-то инопланетного материала, крепче стали. Только с годами этот материал истончается; к тридцати семи годам истончился настолько, чтобы его смогла пробить немецкая пулемётная очередь где-то в Черкасской области страны с непростой судьбой.
Но Алёна оборвала рассказ про безрассудный мальчишечий подвиг:
— Нет, не то. Не одного ребёнка. Всех надо спасать. От взрослых, которым всё равно. От пустоты. От равнодушия. Злость, ненависть, предательство — это ничего, это природа стерпит, на каждого кипучего врага найдётся кипучий герой. Только равнодушие — это тупик. От равнодушия и пустоты мы исчезнем.
— А что я могу сделать-то?
— Писать. Ты будешь писать, а они — прочитают. И что-то поймут. Какие-то зазубринки на их душах останутся, дырочки, занозы. Душа не будет ровной, она будет живой.
По зеркалу мазнул солнечный луч. Вдали басовито загоготали гуси.
На другую ночь Аркадий боялся уснуть и проспать. Маялся в полузабытьи, смотрел, как еле заметно меняет оттенки ночь за окном — из серебристо-василькового в бархатистый синий кобальт, из космической черноты — в сиреневато-сапфировую предутреннюю дымку. Наконец, в зеркале показалось уже знакомое лицо. Сквозь зеркало пахнуло стоялой водой и немного мёдом.
«Красивая!» — подумал Аркадий и почему-то смутился от этой мысли.
— Я вернулась. Я буду дальше рассказывать. Только ты записывай, пожалуйста.
— А как ты здесь-то оказалась? Ты колдунья?
— Ведунья. В меня ведь потому мужики наши арзамасские и поверили, и пошли за мной, что ведуньей была. Ведаю травами, заговоры знаю, чтобы врага победить, могу любые замки отпереть расковником. Это разрыв-трава, она любые преграды разрушает — хоть во времени, хоть в пространстве. Знаешь такую?
Аркадий не знал ничего про травы и ведовство. Его древний пряничный городок стремился — в том числе и его самого, Аркадия, усилиями — не в кисло-сладкие топи прошлого и бабкиных присказок, а в будущее, в прогресс, в развитие. Даже панорама его, отражающаяся в реке Тёше десятками церковных куполов и шпилей, напоминала теперь Аркадию какой-то хитроумный прибор, то ли экспериментальную лабораторию, то ли большое радио — чтобы улавливать и передавать голос Господа, наверное.
— У нас своё колдовство — сила воли трудового человека называется! Что там твоя разрыв-трава? Человеческая воля и мысль, знаешь, какие чудеса творит? Вот ты через зеркало мне являешься, а я могу по телеграфу или по телефону сообщение в любую точку мира передать! И это только начало! Технический прогресс — знаешь такое заклинание?
Алёна улыбнулась. Знала, всё она знала. И про то, что через три года недалеко от Арзамаса, на заводе «Красное Сормово», соберут первый в Советском Союзе танк. И электролампы здесь будут делать — здесь, и радиоэлектронику, и фронтовые полуторки — ГАЗ-АА, честные неутомимые труженики Великой Войны. И про то знала, что всего через год после Великой Победы здесь — не в самом Арзамасе, но совсем рядом — будет создан «Арзамас-16», ядерный центр, где будет вестись разработка первой атомной бомбы. И что спустя ещё восемьдесят лет только этот ядерный щит будет останавливать гиен, мечтающих разорвать огромную, веками собираемую страну на мелкие лоскуты. И про то, как все промышленное величие чуть не канет в бездну в начале далёкого XXI века, но удержится на краю и начнёт потихоньку выстраивать себя заново.
Чудо? Чудо, наверное. Кажется, у Бога всегда есть особые планы на тех, кому он не даёт утонуть.
— Всё знаю про твой «технический прогресс», Аркаша. Только и ты знай: однажды люди проснутся — и испугаются. Потому что прогресс у них душу украдёт. Вместо людей будут… не знаю даже, как описать. Как куклы, только ещё больше похожие на человека. Даже больше похожие, чем сам человек. Говорить смогут, даже думать смогут. А души в них не будет.
— Что за арзамасский ужас ты рассказываешь… Откуда ты знаешь, что будет? Тебя нет уже два с лишним века! Откуда вообще ты взялась?
Она как будто задумалась, даже обернулась украдкой. Как описать мальчику то, откуда она «взялась» и что видит вокруг? Огромный пруд, в пруду отражаются белокаменные дома, церковь — в преломлении воды колокольня тоненькая, как молодая берёзка. По воде к берегу стелется ковром одолень-трава с жёлтым крепкими кулачками бутонов — Алёна собирает её и сушит, чтобы запасов той травы хватило её земле и на нынешнюю войну, и на все последующие. Не переведутся, конечно, богатыри и воины ни на Нижегородской земле, ни на всех других землях русских. Да только женщины ведают: с заговором, с молитвой, с письмами, с вышитым по краешку рубахи узором — победа быстрее приходит. Хоть сколько танков будут вспахивать землю, хоть какие птицы механические будут летать над полями сражений, — молитва и заговор всего сильней.
Отсюда, с берега пруда, Алёна уже два с половиной века наблюдает вечность, видит во все стороны — в прошедшее и в грядущее; в то, что случится, и в то, чего можно избежать; в космос и в душу каждого человека из тех, кто жил, живёт или будет жить на свете. Потому что здесь нет ни времени, ни пространства. «Навсегда» и «никогда» сходятся в одну точку.
Однажды рядом со своим отражением в утренней глади пруда она увидела мальчишку: пухлые губы, чёрные брови, грустные взрослые глаза. Внутренний голос толкнул в спину: расскажи ему! Он тебе родня, он поймёт, он с тобой из одного теста вылеплен. Он тоже будет вести за собой — не тысячи, а миллионы. Только не взмахом руки, а взмахом пера. Ему тоже жизнь отмерена короткая, но не зряшная. «Расскажу, — решила Алена. — А уж как распорядится моим посланием — на то воля Божья…»
— Я знаю всё, что было и что будет. Я везде и где угодно. Я уже в вечности, понимаешь? — попыталась она объяснить мальчишке. — Я своё право на вечность заслужила огнём, который изнутри меня жёг, а сжёг снаружи. Мне даже памятник захотели поставить в начале 2000-х, да не смогли.
— Почему?
— А я себе не понравилась! — вдруг задорно и дерзко тряхнула волосами Алёна, глянув из зеркала (совсем ещё молодая женщина, красивая и кокетливая). — Некрасиво слепили. Я в жизни лучше. Вот я и отменила памятник этот. А то ещё решат, что такой и должна быть женщина — с вилами в руках, с перекошенным лицом, верхом на коне… И так через двести лет после меня и через сто лет после тебя таких, как я, поднимут на знамёна феминистки. Ну, знаешь, женщины, которые против женщин. Как тебе объяснить… Они хотят, чтобы у женщин были те же права, что у мужчин. Работать, например.
— А что, женщины недостаточно работают? — удивился Аркадий.
— Это не считается. Надо не просто по дому успевать, детей растить, в поле спину гнуть, а на работу ходить. За деньги. И ещё какие-то права женщинам нужны — только как по мне, это никакие не права, а сплошные обязанности. А мужчина, по мнению феминисток, и вовсе не нужен, не обязателен. Так вот, феминисткам, особенно лет через сто, я буду очень нравиться. Они решат, что я сильная и независимая, всю жизнь без мужа прожила — он, знаешь, умер рано, я ещё молодая тогда была. И, мол, мужиками командовала, и против закона пошла, и ни бога, ни чёрта не боялась… Думаешь, я счастлива была?
Алена замолчала. За окном разгоралась заря.
Следующая ночь тоже выдалась бессонной. Какая-то тягучая заноза сидела под сердцем, ныла, ныла, не стихая даже в суете дневных забот. Аркадий вдруг осознал, что не может думать ни о чем, кроме удивительной женщины из прошлого. Или из будущего. И из будущего. Он словно поднялся на высоту птичьего полёта и увидел, что его маленькая, в общем-то, жизнь — лишь часть огромной истории, начавшейся в бесконечно далёком прошлом и уходящей за необозримый горизонт. А если жизнь человека — часть бесконечной истории, значит, она тоже никогда не заканчивается?
— А я могу тоже попасть в вечность? — Аркадий спешил задать мучивший его всю ночь вопрос, не дождавшись, пока Алена полностью проявится в зеркале.
— В вечность-то? А ты хочешь жить вечно?
Подумал, помотал головой — нет. Одной жизнью-то не знаешь, как распорядиться, а уж вечностью — и подавно.
— И то. Никто не хочет жить вечно. Все хотят быть бессмертными.
— Как это?
— А очень просто. Взойди, не дрогнув, на Голгофу. Или на костёр. Или своими руками замучай до смерти десятки людей, а лучше сотни. Или школу открой. Или с неба упади, всех перепугай…
— Что?
— Не слышал про арзамасского монстра? Ну что ты… Я ни при чём, это уже после меня было. Году в 7227, что ли… ой, запутала тебя, по-вашему это 1719 год будет. Страшные ветра разгулялись, буря, шторм. И вот недалеко от Арзамасского кремля упал с неба аспид — сажен шести длиной, лапищи с когтями, крылья, зубы вострые… Ну, мёртвый, стало быть. Ещё бы, с такой высоты грохнуться. Решили его в Петербург свезти, в Кунсткамеру. Сунули в чан со спиртом, повезли… В общем, до Петербурга он не доехал, и с тех пор его никто не видел.
— Спирт выпили, аспидом закусили?
Алена рассмеялась:
— Все так шутят, Аркаша. Но про аспида того помнят и помнить будут. Так что бессмертие — оно, Аркаша, разное бывает. Выбирай себе любое — по вкусу и по зубам.
«Выбирай…» Легко сказать. Человек выбирает бессмертие или бессмертие выбирает человека? Что-то ведь выбрало его, Аркадия, для участия в революционном движении. А мог стать учителем, как отец. Или всю жизнь землю пахать, как прадед. Но — поднялся страшенный, большущий ветер, закружил его и бросил, как того аспида, почти что в гущу событий. И не отвернуть уже от такой судьбы. А что же дальше будет?
— Война будет, — буднично отозвалась Алёна.
Оказывается, последнюю мысль он произнёс вслух. Аркадий удивился:
— Так она уже идёт!
Алёна сделала нетерпеливый жест ладонью, словно занавеску откинула:
— Другая война будет. Больше, страшнее. Такая, что в вечности застынет криком, громом, грохотом. И тебя заберёт. А потом ещё будет война — и ты в ней воскреснешь. Станешь нужен, даже нужнее, чем сейчас. Ты напишешь книги, и это будет твоё бессмертие. Большая война будет не скоро, брат с братом сцепится, будут птицы кружить над полями и лесами, будут сеять смерть. Неживые птицы, механические. Но Господь управит, будет большая победа.
Огрызок карандаша еле поспевал за её речью, оставляя на бумаге неразборчивые узоры. Аркадий хотел спросить: чья будет победа, над кем, когда, но перед окном в вечность, из которого глядела черноглазая женщина, этот вопрос показался вдруг неуместным. Чья может быть победа, если не их общей родины? Просто надо готовиться — и к войне, и к победе, и к миру. Вот она говорит — «напишешь книги…» Может, это и есть бессмертие? И для себя, и для всех, кого хочешь навсегда сохранить в сердце. Можно переписать свою жизнь, переписать даже смерть — написанные не умрут никогда, они будут приходить и приходить к людям через года, через века, вот как Алёна сейчас приходит к нему.
Словно прочитала его мысли:
— Аркадий, я попрощаться пришла.
Чуть не взвыл от обиды — заноза под сердцем отозвалась острой болью.
— Я всё рассказала, что знаю. Пиши про людей так, чтобы и через сто лет они не забыли, для чего они на свете живут. А я больше не буду приходить.
Прошептал одними губами:
— Никогда?
Но в зеркале вместо монашеского капюшона черных волос и нефтяных раскосых глаз уже навсегда отражались только его собственные взъерошенные подушкой вихры и его собственные глаза — взрослые, грустные.
Не в силах оставаться один на один с пустым зеркалом, оделся, вышел из низенького тесного дома — он всегда был тесноват для голиковской большой семьи, а теперь и вовсе показался ему ящиком. Пошёл по ещё сонным улицам в сторону реки, глядя себе под ноги, словно в узоре мостовой можно было разглядеть своё будущее. Только у реки поднял глаза — и обомлел: луга за Тёшей были белые-белые, словно в это летнее утро вдруг выпал снег. Но нет, это просто высыпали на привычные свои пастбища арзамасские гуси.
ИГОРЬ КАРАУЛОВ
Игорь Караулов (р. 1966) — поэт, переводчик, прозаик, критик, публицист. Окончил кафедру геохимии ландшафтов и географии почв географического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова (1988). Публиковался в журналах «Знамя», «Арион», «Сетевая поэзия», «Новый берег», «ШО», «Воздух», «Критическая масса» и др. Автор нескольких поэтических книг, среди которых «Ау-Ау», «День Святого Валентина» и «Моя сторона истории». Лауреат Григорьевской поэтической премии. Живёт в Москве.
***
Гитлер нёс цивилизацию,
но немного не донёс.
Не донёс в поля рязанские,
на широкий волжский плёс.
Уползли в свою валгаллину
удалые зигфридá.
Слава Богу, слава Сталину,
да святятся холода.
Слава строгой семинарии,
древней церкви на горе.
Метеообсерватории,
что на речке на Куре.
Слава добренькой полиции,
туруханскому костру.
Слава городу Царицыну,
даже слов не подберу.
Слава Радеку и Троцкому,
пусть не дуются в гробу,
и Ивану Страгородскому,
благонравному рабу.
Слава матушке Матронушке,
что вперёд вела без ног.
Слава нашей малой кровушке,
что влилась в большой поток.
Слава Богу триединому,
что свершилось торжество.
Слава нищему грузину,
что не веровал в Него.
МАРИЯ ДАВЫДЕНКО
Мария Давыденко (р. 1988) — прозаик.
Родилась в Калаче-на-Дону. Окончила Журналистский факультет Волгоградского государственного университета. Печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Урал». Лауреат премии журнала «Царицын».
Член Российского союза профессиональных литераторов. Участница XIX и XXII Форума молодых писателей России. Участница Мастерской Ассоциации союзов писателей и издателей России в Смоленске (2022). Участница Литературной резиденции в Оренбурге от Ассоциации союзов писателей и издателей России. Участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
АЛЁНКА АРЗАМАС
Она была готичкой. Её длинные волосы были чернее смоли: потребовалось несколько упаковок краски, чтобы добиться такого эффекта. Она прятала пирсинг, септум в носу, под шарфом с Весёлыми Роджерами. На улице стоял октябрь, но снег в Арзамасе уже покрывал зелёную траву и мрачное Алино пальто. Четыре утра, девушка в чёрном одеянии на улице Карла Маркса, фонари лениво освещали деревянные ставни занятных домов. Аля хотела бы в это время возвращаться с вечеринки в стиле стимпанк, но она шла печь хлеб и булочки. С такой работой нельзя тусоваться до утра: субкультура субкультурой, но деньги должны быть по расписанию. Нужно оплачивать бесконечные заказы с чокерами, каффами, кружевами, корсетами. Она представляла, что маскирует чокерами укусы вампиров, а каффы-эльфийские ушки словно дарили ей крылья.
В районе музея Максима Горького девушку накрыл ужас. Она увидела, что на лавке сидит бесовское создание и таращится на неё. Аля присмотрелась: это была просто женщина с расквашенной физиономией. Она раньше никогда не видела настолько повреждённых лиц. Оно переливалось всеми цветами радуги, но выглядело устрашающе.
— Дай закурить! — низким голосом сказало существо.
Аля сфоткала её на телефон и побежала по направлению к пекарне.
— Вот дура! — крикнула ей вслед женщина.
В пекарне Аля рассказала своей напарнице тёте Лиде об утреннем происшествии. Икоту было невозможно остановить, ей пришлось выпить два стакана воды, чтобы прийти в себя. Её отец часто шутил, что она помрёт под забором, если не перестанет слушать «Nightwish». Сегодня она ясно представила, что с ней могло бы случиться, не пеки она хлеб. Обычно Аля чувствовала себя неуютно среди нормальных людей, она словно видела свою дефективность со стороны, когда общалась с кем-то. Всех интересовали реальные вещи — ипотека, семья, разводы, сплетни, а Але нравилась всякая фигня — красивые вещи, странная музыка, фатальные сюжеты.
— А давай выложим фотку в арзамасскую группу, — предложила тётя Лида, заградив собой стол для лепки. — А то она такая страшная, так пугает. У неё, наверное, есть родственники какие-то. Может, заберут её с улицы, сделают доброе дело.
На фотографии Аля заметила, что у бездомной в руках шоколадка “Алёнка”. В группе все сразу прозвали новую жительницу города Алёнкой Арзамас.
“Я её тоже видела. Испугалась до чёртиков!” — написала одна форумчанка.
“Она очень портит вид города! Нужно отправить её куда-нибудь!” — написал Арзамасский Старожил.
На следующий день у Воскресенского собора пропали цыгане-попрошайки. Местные жители недоумевали: то ли цыгане испугались конкуренции Алёнки Арзамас, то ли затевали что-нибудь зловещее против неё. Аля, возвращаясь с работы домой, дала новой звезде города булку: всё-таки женщина была одета в кожаный потрескавшийся плащ и ботинки на высоченной платформе, напоминая готку. Цыгане пугали Алю больше.
— Люди тебе завидуют, — вещала Алёнка Арзамас. — Им не по нраву, что ты живёшь и одеваешься так, как тебе нравится. Ты не следуешь их правилам. Но ты самостоятельная, ты можешь жить и без них.
“Как ты, что ли?” — подумала Аля.
Дома она смотрела «Эльвиру: Повелительницу тьмы». Постер Кассандры Петерсон висел у Али над кроватью. Её восьмилетний сын однажды пририсовал Эльвире усики и рога. Зная, как Кассандра выглядит в семьдесят один год, Аля сама считала актрису дьяволом. “Явно, Алёнка Арзамас выглядит хуже в свои тридцать-сорок”, — подумала Аля. Она вспомнила, что талия у неё теперь тоже не шестьдесят сантиметров, а лицо постепенно сползает вниз, словно таящее сливочное масло.
В комнату ненадолго забежал сын Митька. Потрепав его за волосы, чмокнула в щеку и отправила обратно к бабушке — делать уроки. Аля знала, что она не самая лучшая мать, возможно, даже не в первой сотне. Жить, ей хотелось жить, хотя бы изредка, а сын не вписывался в систему её жизненных ориентиров. Она предпочитала сбагривать Митьку на мать. Та лучше знала, как обращаться с детьми. Аля давно смирилась с тем, что она плохо проявляет себя в этом качестве. Приходилось снижать потолки своих ожиданий. И спокойно деградировать.
На следующий день в город приехала толпа китайских туристов. В музее Гайдара продавщице пришлось достать из закромов все значки, магнитики, кружки, творения местных умельцев. Ещё никогда в сувенирной лавке не было такой кассы. Китайцы скупили всё кофе в киоске. В ресторане они устроили банкет. В этот день в городе случилась удача. На арзамасском форуме написали, а не Алёнка ли одарила прибылью, может, не убирать её с улицы. Бездомная стала достопримечательностью. Аля не забывала вечером отдавать ей непроданный хлеб.
— Твой бывший не ценил тебя. Он считал, что ты ему всем обязана. Хорошо, что помер, — подбадривала её Алёнка.
“И откуда она знает про мужа? И что погиб на трассе!” — удивилась Аля.
На следующий день Дашка Миронова, которая долго не могла забеременеть, написала на форуме, что неделю назад её случайно коснулась Алёнка Арзамас, и вот теперь Дашка понесла.
“Ведьма Алёнка!” — написала форумчанка.
“Интересно, а она лечит артрит?” — спросил Арзамасский Старожил.
“А сглаз снимает?”
Дальнобойщик Витька однажды побухал с Алёнкой Арзамас, а потом его словно закодировали. Ни капли спиртного не мог больше употребить. Его жена не могла нарадоваться и отнесла Алёнке весь самогон мужа. Двоечник Никита написал сочинение про Алёнку и получил «отлично». Родители Никитки не подозревали, что он в принципе способен формулировать предложения, и отнесли Алёнке кимчи по собственному рецепту: это уже было не кимчи, а просто маринованная с хреном цветная капуста, но Алёнке всё равно понравилось.
Аля тоже ждала какого-то маленького чуда. В библиотеке выступал более-менее известный писатель, по книге которого недавно вышел сериал с сыном знаменитого актёра. Аля тоже увлекалась прозой, мечтала написать готический бестселлер и разбогатеть. Она спросила совета у крамольного богохульного прозаика, с чего начать, надеясь, что он будет глаголить истину в последней инстанции. Она заранее раскрыла рот от удивления.
— А вы найдите себе попа. Который бы вас понимал, просвещал, — изрёк тот.
— А что делать, если мой поп — епископ? У него нет на меня времени.
— Хорошо, что не митрополит.
— Он когда-то заставил меня исповедаться, причаститься. Он мне даже Новый Завет подписал!
— Надеюсь, что хоть не как автор.
Аля решила, что нужно попросить аудиенции со знакомым епископом. А скандально известный писатель продолжать болтать, и у Али засыпали амбиции. И ей ещё никогда не было так уютно и спокойно. Она почувствовала, что от неё пахнет булками с маком.
На следующий день Алёнка Армазас пропала с улиц города. Никто не знал, что с ней случилось: то ли она, как большинство чудес, отправилась в Дивеево, то ли её забрали родственники, то ли она попала в психоневрологический диспансер. Она ни с кем не делилась подробностями своей непростой судьбы. Она так и осталась загадкой и местной легендой. Жизнь в Арзамасе продолжилась в прежнем русле. Алина съездила с сыном на экскурсию в Дивеево, выучила с ним таблицу умножения. Она пекла хлеб. Также пересматривала «Эльвиру» и слушала «Nightwish».
А Алёнка Арзамас… Говорят, она была шизофреничкой.
НАДЕЖДА СОКОЛОВА
Надежда Соколова (р. 1991) — поэт. Окончила аспирантуру философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, кандидат философских наук. Вошла в тройку финалистов конкурса «Золото русской литературы» (2021), в полуфинал IX Всероссийского фестиваля молодой поэзии им. Леонида Филатова «Филатов Фест» (2023), лонг-лист премии «Лицей» (2023). Публиковалась в коллективном сборнике Литературной мастерской Захара Прилепина «Дорога на Светлояр» (2022) и альманахе «Родня» (2023). Живёт в Москве.
ПТАШКА АЛЁНКА
Где под Распятым в больничной палате
Видит Алёнка —
светлое платье
Шито не ей.
Мы отчего
так неуместны?
Мы отчего
вечно без места
В этой войне?
Коли тебе
в многоэтажке
Стало опять
тяжко и страшно —
То полети
горькою пташкой
В дальний отлёт.
Да погляди
между разрухой
Метаморфоз
женского духа —
Полон Господь щедрот.
*
Стала тогда
белой и тонкой,
стала тогда
пташкой Алёнка.
Перелетит
через застройку,
Сойкой начнёт кружить.
*
Куда вы рвётесь, лáстовки?
Летим мы раны красные
Жгутами перетягивать
Крылáми затулить.
*
Гуляют бабы-стоики,
Слетаются голубками
Под вечер собираются —
До Глаши на ставок.
Вот сельская героика
Мелькает полушубками
За хатами-сараями
Знакомый говорок.
Кума несёт настоечку,
Хромает от осколочков
(Уж лет десяток, сволочи,
В ноге её сидят).
Далёко здесь не хаживай:
Ракетой раскоряжена
Земля, да мины заживо —
споткнешься — схоронят.
На что гово́ри длинные?
Пой, песня соколиная,
Так хорошо, что кажется —
Гульба дана взаём.
А после над могилами —
Тоска, что море синее,
Ни саженкой не вымерять
Ни вытравить вином.
Бывало, вечер, пасмурно,
Мелькают мальвы красные,
Пруды — зелёной ряскою
Застеленная гладь.
Белеет сад сорочками.
«Что пьёте, полуночники?» —
То хлопцы под дубочками
Девчонок сторожат.
Прошло то время скоренько.
Постреляны соколики,
Хоть пей до самой зореньки —
А нет твоих ребят.
*
Как загорелась злая кручина
воем полночным, пастью звериной —
Зри образа́ в упор.
Круг на воде, чёрная ряска,
Наши монашки венчаны каской,
Духом Аленушки Арзамасской —
Страшны глаза сестёр.
Хрупкая песнь женского гнева
То за ребят снайперши-девы
Вышли за свой предел.
Чертят кресты острые пули
Вытравит страх дочь есаула,
Да не согнёт колен.
**
Ай цветет краса цвет-гвоздикою,
Нежность вечная, превеликая.
Поросла беда лебедой.
Ты пойди, душа, на приступочку,
Загляни в колыску-скорлупочку,
То сынок твой — волос льняной.
Ай люли́-люли́, да на плечеко
Стали муки песней извечною.
**
Вьёт в колысочке пелёнки
Пташка горькая Аленка,
Собирает перья по ниточке.
Как гудят ветра между ветлами
На тебе, душа, платье светлое,
По тебе, душа, платье шитое.
ЕВГЕНИЯ КОСТИЦЫНА
Евгения Костицына (р. 1985) — поэт, прозаик. Окончила факультет политологии Государственного университета гуманитарных наук. Работала в ОМСУ. Участница Литературной мастерской Захара Прилепина. Проживает в городе Нововоронеж (Воронежская область).
А, УЖАС А (фантасмагория)
Не пошла бы смотреть, кто там, если бы не стук-стук в окно. А у меня второй этаж! Обрадовалась, «Свидетели Иеговы на ходулях!» — и побежала на балкон.
А там она. Уже все дела поделала, выдавила остекление и машет мне.
Алёнка Нововоронежская. Гений красоты XXI века. Какой век, такие и гении.
— Здрав буди! — прочревовещала она.
Знакомство я зачем-то открыла с претензий.
— А ты откуда огромная такая?! Как на дрожжах!
Зарычала Алёнка, не понравилось.
— Вымахала, а то ж! На фестивале, почитай, два годика отстояла, народу свезлось, что на Нижегородскую ярмарку! Пивом поливали меня, произволом тешась… А я что, я и свыклась. Да подросла!
Произведя эффект, Алёнка доверительно затараторила:
— А услыхала я от земляков наших, что побыла ты днесь в Арзамас-граде. Честь тебе отмеряю — веди меня туда, коль знаешь, куда, на вечное живленьице. Ты здеся, как есть, один для меня человек сердешный. Только ты меня тогда защищала. У интернате.
— Вообще, нас было трое…
— Знамо! Те-то защищали меня как объект туризьма. А ты-то горячилась, что я красивая! Самая красивая! Эстетическое совершенство! Античучело красоты! И всякий день отныне рада ты, как меня зреешь. Вот!
Она ударила себя по груди и загромыхала, как колокол.
— Зри! Радуйся! Я красивая! Я античучело!
Как сознаться, что в “интернате” я дурочку валяла, просто чтобы позлить земляков? А Алёнка, не рассусоливая, схватила меня и восторженно потрясла, как двухлетка цыпленка.
— Алёна, уважаемая…Ты, конечно, великолепна своей харизмой, но…Ай!
Сжала меня легонько, ребра хрустят! Я сдала назад.
— Ха…Харизма — это хорошо, это не то, что ты подумала! Это внутренняя красота! Как у тебя, как у тебя! И внешняя, и внутренняя! Со-вер-шенст-во!
— То-то же!
Алёнка ослабила кулак и как ни в чем не бывало прогрохотала:
— У Арзамас-граде, прознала я, и своя харизма живала, а ей даже монумента нету. Велика была наша сестрица, из рода Алёнок. Алёна Арзамасская! Буду ей монументом тама, чтоб врагам арзамасским грозить! Кто Арзамасу враги были?
— Цари Романовы?
— Бойтесь, цари Романовы! Не сдобровать вам, пока я тута!
Алёнка потрясла кулаком со мной царям Романовым и зашагала прочь из Нововоронежа, который прославил её на весь мир, нанеся столько травм и гештальтов.
Сперва заглянули в Воронеж.
— Котика хочу, — сообщила Алёнка. — Чтобы жалеть.
Ну, конечно! С такой-то носогубной складкой, куда без котика.
На улице Лизюкова, собрав толпу счастливых обывателей и вертолёт МЧС, Алёнка погладила не менее знаменитого, чем она, котика и ну его откручивать!
— Котик, хороший котик. Мышиков будешь лопать. В Арзамасе есть мышики?
Я заколотила по сжатым пальцам.
— Как тебе не стыдно памятник ломать?
— Котика мне. А тебе ворону.
— Позорище! В Арзамасе-то увидят, какая ты стра…а…вандалка! Все портишь и ломаешь!
Алёнка растерялась. Вертолёт МЧС кружил над ней и предлагал всем сохранять спокойствие.
— Но ведь Алёна Арзамасская была атаман. Тоже ломала и портила.
Туше́.
— Но это чтобы потом построить! — нашлась я. — А ты по прихоти. В Арзамасе никто котиков не держит, в Арзамасе у каждого — гусь!
— А мне гуся?
— И тебе найдём.
Алёнка немедленно вернула кота к вороне (они обнялись и плакали) и отряхнула ладони.
— А женихи в Арзамасе есть?
А, вот ещё что. Кому и кобыла невеста!
— Есть.
— Красивые? Мне надобно красивых. Чтоб как я!
Вертолёт МЧС сопроводил нас до границы Воронежа и повернул назад. Какое равнодушие к жертве ожившего монстра! Умыли руки, вроде я с Алёнкой для хайпа! Никого ничем в России не пробить! Как в Арзамасе, когда при Петре с неба целое перепончатое чудище рухнуло — даже зарисовать не сподобились. Провинция, дел полно. Лук выращивать. Спать, пока царицы в город едут. Не до перепончатых.
Москву мы обошли, не заглядывая. За то, что Долгорукими выстроена.
— А то я, вот святой крест, не сдержуся!
Одержимость красотой была в Алёнке чутким камертоном. Над сколькими лужами, оврагами, жухлыми нивами мы простояли, блаженно любуясь, — не счесть. И всегда один и тот же разговор:
— Как это усё одним чтоб словом?
— Это, Алёнка, наша Родина.
— Красивая… Прям как я!
По пути следования тоже не молчали. Другой один и тот же разговор.
— Алёна была врачеватель, знала травы…
— И я болезни целить горазда, ты же говорила!
— Но она считалась немного ведьмой…
— Я тоже магическая!
— Но Алёна была монахиней, набожной, кроткой женщиной!
— Неужто я не кроткая? Усех передавить могла, да не стала!
— Алёна была атаманкой, руководила полчищами восставших.
— Да ты на мои полчища полюбуйся!
И Алёнка поднимала меня повыше, чтобы я полюбовалась на собак. Полканский полк тащился за нами всю дорогу на безопасном расстоянии, прирастая, облаивая и виляя. Горе, горе тебе, великий город Арзамас, город крепкий! Ибо в один час грядёт проклятие твоё.
Последний козырь.
— Алёна Арзамасская, в отличие от тебя, не полюбила бы разбойника Кудеяра! Она была серьёзный человек. Не то, что некоторые!
Здесь Алёнке нечем было крыть, и она, обнаружившая в себе тягу к поэзии, принималась выкрикивать собственного сочинения такое:
Репчатый да лапчатый,
стал ты невзначай
местом мне усладчатым,
Арзамас, встречай!
Размахивая мной, как факелом, она рокотала:
— Арзамас, встречай! Арзамас, встречай!
И собаки сразу же ей подвывали:
— Идём на вы-ы-ы, идём на вы-ы-ы!
Апокалиптическое зрелище. Босх. Повезло тем, кто видел.
Я тешилась надеждой, что уж на этот раз, должным образом предупреждённый, Арзамас озаботится новым перепончатым чудищем, падающим (практически) с неба; но город сей традицией силён и то ли не испугался, то ли проспал. Нас не встретили ни оборонительные палисады, ни ополчение, ни ров. Дорога была открыта и широка. Арзамас жил привычным деловым покоем.
Мы триумфально вошли в центр, и Алёнка немедленно — тега-тега-тега! — изловила бронзового гуся. Я только ахнула, но она была непреклонна: покуда мы в Арзамасе, вынь да положь гуся!
— Тогда этих своих гони, — требовала я, а собаки рычали. — Пусть идут на все четыре стороны, нечего народ нервировать!
Алёнка отметила, что из нервных сейчас в Арзамасе только я, но согласилась, послушала воздух и насвистела псам, в какую конкретно сторону идти. Псы ретировались ровными рядами под звуки полкового гимна.
— Видала? У твоём-то Новомворонеже приютов зверушкам в помине нету!
Ходим по Арзамасу и попрёки Алёнкины растут в геометрической прогрессии. Поводов тьма. Старинные кружевные наличники на окнах.
— Видала? У твоём-то Новомворонеже такой красоты и не зрели!
Храм сияет, как алебастр, и этих храмов — до горизонта.
— Видала? У твоём-то Новомворонеже такого ещё триста лет не сложат!
Особняк посреди простой, не исторического центра улочки.
— Видала? У твоём-то Новомворонеже таких и не знали! А здеся — живут!
И на Соборной площади, где панорама всего Арзамаса как видение чудного града, вне времени, вне волнений, только пастельная тишина… и это:
— Видала?
Но спорить не о чем, чистая правда. Завидки берут от красоты такой. Алёнка видит мой восторг и поднимает повыше.
— Нравится?
— Очень!
— Вот. А ты упиралась.
Мы шли и смотрели, и везде принимались, как дома.
Музеи понравились Алёнке, а Алёнка понравилась в музеях. Изведёт там всех вопросами своими, но в конце нам неизменно, как сродникам:
— Приходите снова, всегда рады. Мы скоро новый этаж откроем.
Храмы понравились Алёнке, а Алёнка понравилась в храмах. Разгонит с паперти всех цыган, чуть ли не в веру христианскую обратив, и батюшка напоследок улыбку прячет:
— Приходите снова, всегда рады. На помочи приходите, да и просто.
Народ арзамасский понравился Алёнке, а Алёнка понравилась народу. Не то что камней не полетело, когда она, заткнув меня за пояс, всё-таки встала у администрации и начала декламировать стихи-проклятия недругам Арзамаса (особенно «долгоруковой Москве с коварными порядками ея») — а повеселились люди изрядно и пирогов два подноса принесли. И вина самогонного. Довольна Алёнка, даже счастлива.
— Видала?! У твоём-то Новомворонеже…
Рэп им зачитала, позорище. Размахивая мной, как факелом:
Я античучело из крепкого металла,
я запланировала жить промежду вас,
такого города я прежде не видала!
Рзсаама? Масараз? Нет, Арзамас!
И повтор:
Рзсаама? Масараз? Нет, Арзамас!
И на бис:
Рзсаама? Масараз? Нет, Арзамас!
Добрые люди здесь, терпимые. Невозмутимые. Хлопают, смеются.
По женихам пробежались. Шибче других Гайдар в парке понравился. Алёнка его кругами, кругами, и так бёдрами качнёт, и эдак.
— Вот бы по мне был муж-то! Складен да пригож зело.
— Губа у тебя не дура, только опять на бедовых тянет!
— Гайдар — Кудеяр…
— Ну-ну.
— Не соскучишься зато. Как показать, что нравится?
Я научила её делать воздушный поцелуй. Гайдар стоял, зацелованный и смущённый и, кажется, высматривал коня, чтобы удрать.
С гусем под мышкой и со мной на плече продолжала обозревать окрестности новой малой родины Алёнка. Мы забрались уже в какие-то дальние улицы, откуда открывался погожий вид на холмы и лес — и на скелет часовни, и на памятник пепельной стружкой, с часами. На часах застыло: 9:32.
— Ну, наклони! — скомандовала я, и Алёнка сунула меня прямо к табличке.
Я громко прочитала.
— В память погибшим 4 июня 1988 года.
Рядом плиты и имена, имена и плиты. Мемориал, но кому? Я побежала до первого встречного. Он с удивлением, что кто-то не в курсе, поведал: здесь в 1988 году взорвался грузовой поезд. Воронка — с высотный дом, все начисто разнесло по диаметру в 5 километров. 200 домов. Гриб стоял зверский, розовый. До нефтебазы едва не дошло, а то бы и городу — смерть. Официально сказали, 91 человек погиб и под тысячу пострадали, но верят и посейчас — больше, гораздо больше.
Я зарыдала.
Начало июня, суббота. Ласточки нарезают свои траектории ликующим свистом. В воздухе пахнет ночной росой, все лето впереди, вся жизнь! Дети смеются — каникулы. 200 домов…Что такое 200 домов вдоль ж/д полотна? Крылечки, кильдимы, собачьи будки, коровники. Калитка хлоп-хлоп. Куры бегут за бабушкой. Качели под клёнами, колонки ледяной воды, а в сельмаг привезли хлеб, по бокам глянцеватый, и пока тащишь домой два белого, три чёрного — бока изгрызёшь, а ещё козу угостить с петухом-крикуном…
У нас тоже такое было: трактор поехал по пешеходному настилу и сломал его, застрял на путях, а по нечётному поезд с цистернами нефти, дежурная мечется, будет взрыв и ничего ни от кого не останется! Бегите! И побежали, всей деревней трактор снимали с рельс. И сняли. Что такое 200 домов я знаю лучше, чем что бы то ни было.
Несчастный, бедный, истерзанный Арзамас!
А Алёнка пришла в восторг. От арзамасского гостеприимства поверила в себя. Сразу стихотворение, криком на всю округу, аж народ стянулся:
Что скажу я, дорогая?
Ты ведь, так и не узная,
что с последнего вагона
здесь просыпалось пшено,
так просыпалось, что боле
нам с тобою жить на воле
и в заботах, и в покое
никогда не суждено…
Люди глаза утирают, а она сообщает мне:
— Вот! Вот тута стоять стану! Тута меня видать и оттуда, и оттуда! Такое место великое! Историческое! Знаменитое! Прям как я!
Финита, всё, конец. Терпению конец, дружбе конец, мне конец.
— Знаешь что, Алёна! Это уже слишком! Можешь убить меня, но ты “тута” это издевательство! Не достаточно ли бед пережил Арзамас за свою историю? Сперва на лугах казнили страшно одиннадцать тысяч человек, и даже храм не поставили! Потом город прославил Толстой с его пресловутым “ужасом” и Горький с его “наивными и тупыми” жителями! Потом жадное купечество не давало людям воды, они пили чёрт знает что из сорочинского оврага и болели! Потом здесь взорвался поезд. А теперь появилась ты со своими амбициями! Ты никакая не Арзамасская ни разу, а самая что ни на есть… сама знаешь! Алёна за народ горела, а ты…Эгоистка токсичная, вот ты кто!
Я развернулась и пошла куда глаза глядят. Связавшись с близкими и получив денег, заселилась в тихий хостел у Политеха и просидела там на подоконнике всю ночь. Глаза на мокром месте, тоска. Зачем жить? Что делать? Когда такое! Как пережили? Никто не знает. И ладно бы писаки высоколобые, плоть от плоти своей страны, рассказали про невидимые миру слёзы таких милых и тихих мест, как Арзамас. Нет, лишь фыркают и хохочут! Столетиями! Эпохами! Доброго слова о провинции нет! То ли дело, конечно, крестник Горького, аж во Франции оказался, правой рукой де Голля — такое всем интересно. А имя мальчишки, кто Горькому пепельницу вытряхивал, никто и не вспомнит. Никого ничем в России не пробить.
Тень Льва Толстого, носом к стеклу прилипшая, мерещилась мне в сумерках. Зачем жить? Что делать? Когда такое!
Ужас!
Но к утру отступили все тени. Устыдившись саму себя, пошла по улицам, искать Алёнку. В историческом квартале обнаружила деловую мою, отдирающей сайдинг с особняка архитектурного стиля “николаевский ампир”.
— Алёнка, ты чего вытворяешь? А ну, прекрати немедленно!
Не глядит на меня, только рявкнула:
— Я на службе!
И сразу подошёл богатырской внешности мужчина. Представился арзамасским краеведом и хранителем. Говорит, приняли Алёнку по её волеизъявлению волонтёром-помощником. Будет охранять облик города, деревянное зодчество, изразцы всякие ценные, чтобы их не штукатурили, и бороться с богомерзким — так и сказал — сайдингом. Будет археологам шурфы по уму ставить и слои снимать. На неё уже в городе график. С неплательщиками работать. С мэром в Москву ездить, гранты выбивать. Собак приструнять. Детей вверх на день города подбрасывать и ловить, конечно. По субботам стихи свои читать, “арзамасский ужас” — мероприятие назвали. Под всё уже дали добро. От туристических заявок отбоя нет.
— А Алёной Арзамасской кто будет?
— Да пусть и она, нам что, жалко что ли?
— То есть вы позаботитесь о ней?
— А как же. О такой красоте не позаботиться стыдно было бы.
— Алёна! — позвала я на прощанье, но Алёнка не повернулась, а только прочревовещала:
— Некогда мне!
Я выехала в сторону дома, но бабья доля Алёнки не давала покоя. Эта её напасть на разбойных Кудеяров… Я решительно повернула в Курчатов. Там, на Пионерской улице, влачил своё знаменитое существование Мирный Атом. В горячей всенародной любви, сломавшей Алёнку за 3 дня, Мирный Атом купался десятилетиями.
— Пусть будет атом рабочим, а не солдатом! — поприветствовала я его корпоративным заклинанием, и памятник ожил, сходу начав жалобно оправдываться:
— Я детище ученика великого Филонова! Меня не рисовали пьяные мутанты! Атомная война — это страшно! Я показываю всем ужас! Как ещё можно донести до человечества эту мысль? Я говорю им: послушайте! Не принимайте роковых решений! А они смеются!
— Понимаю, Мирный, но может хватит страдать, прости Господи, “тута”? Я знаю место, где тебя не испугаются. Их там уже ничем не возьмёшь. Ужас они вообще забрендировали. Город бесстрашных и добрых. Арзамас называется. Там Горький в ссылке жил. В доме из 10 комнат. Он написал про Данко. А Данко — это Прометей. А Прометей — это твой прототип! И великий герой! Видишь, это судьба!
Быть героем Мирному сразу понравилось, я поняла по заблестевшим глазницам. Эти памятники такие тщеславные.
— Там невеста тебе, Алёна. Ты её сразу отыщешь. Она сайдинги со старинных домов сдирает. Главное, ты не говори, что из Курчатова, скажи, что с неба свалился. Она атомную тему не очень. Детские травмы.
— Понимаю! — совершенно серьёзно ответил мне Мирный и, вырвавшись из бетонной кручи, полетел. Стоило ему взять курс на Арзамас, в Мирном немедленно проснулся поэтический дар. Он кричал на всё небо, и стаи ворон сопровождали его:
Пусть будет атом рабочим,
а не солдатом! Но будет
людям как меч и щит!
Отрадой славной да
честью гарной пусть
наша Р-р-родина стоит!
— Повезло арзамасцам! — раздумывала я уже дома, спустя полгода с произошедших событий. — Такую красоту обрели, такую пару! Какие там Петры с Февроньями, прости Господи! Туристов столько, что аэродром поставили и новый автобан тянут! От смеха над Алёнкой и Мирным люди от всех болезней излечиваются, от депрессий, от травм и гештальтов. Тротуары чаще, чем в Москве, перекладывают, вот недавно яшмой вымостили. Привалило счастья Арзамасу, в награду за его вечное бесстрашие! Ну и хорошо, наконец-то. Пусть побудет и на его улице праздник! Сработало Слово, железной девой трижды кликнутое, разгадала Алёнка секрет имени Арзамас-града. Не имя это было, а заклинание, предками на самом видном месте оставленное. Рзсаама! Масараз! Арзамас!
АЛИСА ГОРИСЛАВ
Алиса Горислав (р. 1998) — драг-дизайнер, писатель. Родилась в Перми, окончила Пермский государственный национальный исследовательский университет по специальности фармация. Публиковалась в журналах «Литра» и «Перископ-Волга». Участница Литературной мастерской Захара Прилепина. В настоящий момент живёт в Санкт-Петербурге.
ОБЩЕСТВО БЕЗВЕСТНЫХ БОТАНИКОВ
У местного воздуха был привкус тумана, ивы и молитвы.
Едва начавшейся второй неделей червеня, как в давний девятнадцатый, помнится, век тут называли июль, в ночь с седьмого на восьмое, мороз ударил такой, что покрыл инеем поля, а ледяными иглами — воду. Весь пестротканый луговой цвет пожух, а травы пожелтели, точно изъятые из старинных гербарных листов, отлежавших не меньше как одну эпоху в ветхих фондах крохотного провинциального университета и заинтересовавшие молодого аспиранта, силящегося набрать данных, уже каких угодно, лишь бы исторгнуть из себя текст и получить степень, на диссертацию.
Змеистошкурые плауны, нитки ужовников, виноградистые гроздовники, кочедыжники, пузырники, скрытокучницы, костенцы, фегоптерисы, щитовники, многорядники, многоножки (нет, не членистоногие), орляки и сальвинии; белые каймой, розовые нутром сусаки, утопшие по берегам стрелолисты, ощетинившиеся ежи, тонкостанные костеры, похожие на ожерелье купены душистые, звёздочки гусиных луков, чашечки белокрыльников; розовые-красные-багряные-мясные гвоздики, пыльцеголовники, дремлики, венерины башмачки, пальчатокоренники, горицветы, горцы, борцы, воронцы, прострелы, пионы, астрагалы, эспарцеты, чины, герани; жёлтые калужницы, купальницы, чистяки, лютики, адонисы, свербиги, кубышки, очитки, родиолы, чистотелы, лапчатки, караганы, зверобои, солнцецветы, первоцветы; белые дремы, смолёвки, ветреницы, чесночницы, кувшинки, камнеломки, белозоры, дриады, таволги; синие мордовники и васильки — всё стало пепельно-серым, хрупко растирающимся в невесомую пыль между пальцев, как брюшки заражённых массоспорой цикад.
Поникший плакучей ивой над Тёшей, дербенник, давший лишь недавно цвет и не завязавший августовских плодов, с нежно-бумажными розовыми лепестками, навевал тоску — и потому, что похоже приехали мы в глухомань зря, ведь собрать трав не получилось; дербенник, и белостенный пятикупольный Воскресенский собор, и крохотные домишки с пологими, остроугольными крышами и неизменными пахучими пучками трав в сенях, и натянутые между деревом опор провода — отражались на тронутой изморозью воде. К Тёше тянулись и водолюбивые дудники, ростом выше меня, с густо-фиолетовыми стволами, видимо, лекарственные; их пурпур шёл коричневыми разводами, как забытые яблоки — гнилью, но умершие полые стебли (почему бы этот род ещё назвали дудниками?) всё ещё испускали тот самый пряноватый запах анисовой водки.
Холстово-серое небо давило, укутывало саванно — и мучительно захотелось спать. В оцепенелой задумчивости я поглядела на печально-чахлый розовый дербенник, прикоснулась к его листочкам и, аккуратно поддев лопаткой, вытащила с частью корня из земли.
— Оль, ну чего там?
— Ничего, — поднявшись и отряхнув штаны от прилипших мёрзлых комьев грязи, особенно жидкой у лениво чавкающего травами и илом берега, буркнула я скорее себе под нос, чем ответила подруге. — У тебя что?
— Мандрагора.
— Чего?
— Man-dra-go-ra, — по слогам, как дурочке, повторила Маша. — Семейство паслёновые, вид — ну, очевидно, officinarum, тут нечему больше взяться. Листья цельные, ланцетные, собраны в прикорневую розетку, цветки состоят из пятираздельной чашечки…
— Да знаю я, не бухти. Не помер?
— Нет, цветёт и пахнет. Иди сюда.
Грязь выплюнула мою ногу вместе с резиновым сапогом, оставив умбристые отпечатки и поднявшись кляксами до джинс. Казалось, мандрагоре стоило расти южнее, но и здесь, в долинах по-змеиному узкой речушки, в самом деле отчего-то нашлось ей место: Маша деловито выкапывала её к тому моменту, как я подошла и нависла за её плечом. Она не обернулась, пока не выкопала старательно охристый человекообразный корень: не имела привычки отвлекаться, не окончив работы.
— А говоришь, ничего, — хмыкнула Маша, когда мы вместе побрели вдоль реки к городу. — Хороший дербенник, иволистный! Ты Гоголя давно читала?
— В школе ещё. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Мёртвые души», «Тарас Бульба», «Утопленница», «Петербургские повести»…
Маша цокнула языком:
— А про его «Лекарственный арзамасский травник» слышала?
— Нет, — я пожала плечами, точно озябнув.
— Ну ты даёшь! — воскликнула она, и птицы в ответ запереговаривались нервозно в кронах деревьев. — В Арзамас на охоту за растениями приехала, а «Травника» не читала. Дурочка, что ли? — не обошлась Маша без своего коронного, неизменного. — Дербянник иволистный, в общем, он же плакун-трава, принуждает нечистых духов плакать. Для изгнаний его применяют, для прочего всего — это и у Лепехина было, и у Палласа. Нам ещё книжку про него рекомендовали, помнишь?
Помнить-то я, может, и помнила, да не читала: времени не было.
Маша верно истолковала моё молчание:
— Не читала? А зря.
— У меня, может, времени нет.
— А было бы время, то узнала бы, как кикимор и домовых выгонять. И как открыть доступ к заклятому кладу! — Маша отчеканила так, словно читала по бумажке. — Нашла бы клад, так горбатиться бы не пришлось.
Чтобы поохотиться вдоволь за растениями, будто кто заставлял, кроме внутреннего стремления, какой-то по-собирательски древней жажды собирать и сушить лекарственные травы, заготавливая впрок, ведь никто не знает, каким выдастся грядущий год и не сгниёт ли от удушливой засухи или, наоборот, беспощадного дождя ценная целебная трава — даже мудрейший провидец-шаман, читающий по звёздам и могущий общаться с умершими, затаившимися там, на другом берегу речушки, и ожидающих, когда же оставшаяся в яви родня потчует их отломанным куском хлеба и пригласит в жилище, погреться у дышащей жаром печи, как то бывало прежде, я просила об отпуске — за свой счёт, разумеется, ведь все положенные по закону дни пришлось истратить на сдачу сессии. Предупредил бы кто, что студенты имеют право, оказывается, брать дополнительный оплачиваемый академический отпуск — так было бы вовсе замечательно, и мысли о работе не натягивали бы издёрганные нервы, но нет же. Заведующая смолчала, региональный менеджер — тоже, так что думай, Оленька, о потерянных деньгах и о том, чем станешь оплачивать общежитие и гречку.
— Чудес не бывает.
— Ещё как бывают, — Маша приподняла палец. — Вон, сегодня какой улов замечательный: и мандрагора, которой тут быть не особо должно, и дербенник красивущий. Елена Борисовна обязательно примет.
— Это всего по одному гербарному листу от каждой.
— Это уже по одному гербарному листу — ещё и чего-то, что officinalis.
***
Чудес и правда не бывает, думала я, шагая на сдачу ботанической практики.
Можно сколько угодно верить в лучшее, не снимать розовые очки, выискивать, как заправский детектив, хорошее во всяком скверном событии, но печально дождливое лето, отвратительно начавшийся день и опоздание на зачёт не прибавляли веры в светлое, доброе и вечное.
Когда я пришла, скрипнув дверью, аудитория опустела: только Лера из второй группы убирала листы в деревянную ботаническую папку, исписанную цветами; она всегда активничала в творческих мероприятиях, и порой закрадывалась мысль, что “отлично” и “хорошо” сыпались на неё лишь из-за студенческого актива. Кто-то ведь должен презентовать, что называется, даже такой маленький вуз, как наш, на сколько-нибудь значимых мероприятиях, а творческих талантов Лере хватало.
Вырвался вздох, когда глухое эхо шагов Леры стихло в коридоре: сначала мы столкнулись в дверях, неловко попытались разойтись, трижды шагнув в одну и ту же сторону, как тени друг друга; она сделала круглые глаза, мол, Елена Борисовна в ужаснейшем настроении, и ретировалась.
— Ольга, присаживайтесь. Показывайте гербарий. Почему опоздали?
— Из-за работы. Простите, пожалуйста.
— Студент не должен отвлекаться от учёбы.
— Простите…
— Гербарий давайте.
Я выкладывала один лист за другим. Пришитые растения, придавленные монструозными энциклопедиями, изъятыми у старшекурсников и библиотекарши, шуршаще дышали под касаниями Елены Борисовны. Она остановилась (два листа сцепились, настойчиво не желая размыкать объятия) на дербеннике — и только сейчас я заметила, какой он раскидисто роскошный, как полон ласковым розоватым цветом; и отчего-то улыбнулась.
— Самое оно, чтобы злых духов отгонять. Так в «Травнике» написано.
Елена Борисовна вскинула брови, погладила невесомо лист с дербенником.
— В Арзамас за ним ездили?
— Да, на Тёше выкопала: на карточке написано, если что… — я суетливо поспешила ткнуть пальцем в приклеенный снизу прямоугольник с информацией о растении и месте сбора. — Погода ещё ужасная была, всё замёрзло, представляете? А он стоял себе, как будто так и надо.
— Знаешь, — вдруг проговорила она. — Я сама родом из Арзамаса.
— Это у Вас поэтому диссертация посвящена Тёше?
Елена Борисовна улыбнулась. Помолчала. А потом предложила:
— Не хочешь ли писать диплом у меня?
МАРИЯ БАЛЫКОВА
Мария Балыкова (р. 1984) — журналист, прозаик. Окончила филологический факультет Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского. Публиковалась в сборниках «Старые новые сказки», «Сказка на новый лад». Участница Слёта молодых литераторов в Большом Болдине (Нижегородская обл.). Участница литературной мастерской Захара Прилепина. Живёт в Нижнем Новгороде.
СКАЗ О ТОМ, КАК ГУСИ В ПЕТЕРБУРГ ХОДИЛИ
Государыня Екатерина II по России путешествовать изволили. Не забавы ради, а по делам политическим. Чтобы узнать, как народу живётся, чем он радуется, о чём печалиться. Побывала царица в землях Угличских, Ярославских, Костромских. Встречали её всюду пышно, с поклонами и торжествами.
Ночью глубокой, во грозу, приехало Её величество в уездный городок Арзамас. Ни души. Никто царскую особу не встречает. Тишина. Только дождик по крышам стучит.
— Сон-город, сон-город… — говорит Екатерина Великая.
Наутро народ исправился. Повалил встречать царицу:
— Прости, матушка. Ждали тебя с самого ранёхонького утречка. А тебя всё нет и нет. Вот мы уж и отчаялись, спать улеглись. Думали, не приедешь. А теперь радостно нам, что ты осветила нас своим визитом. И совестно, что проспали мы его.
Екатерина чуть свет государственными делами занялась. Ведёт приём посетителей, выслушивает свой народ да распоряжения указывает.
С ней вместе граф прибыл. Орлов фамилия. С царицей народ принимает, да зевает и мух считает. Государыня Екатерина то заметила и говорит:
— Сходите, граф Орлов, по городу прогуляйтесь. Оглядитесь, да мне обо всём доложите.
Граф так и сделал. А его уже арзамасцы на бой гусиный приглашают. Птица у них особой породы — крупная да боевая. Специально выведена.
Отчего ж не сходить? Пошёл граф. А там азарт такой. Сначала вступают зачинщицы-гусыни. Знатно шумят, гогочут, своих кавалеров стравливают. Тут уж гусаки шеи сгибают, ощетиниваются, крылья расставляют, в бой идут. Только перья во все стороны летят.
— Держите, граф Орлов, это ваша птица теперича, — и вручили арзамасцы победителя графу.
А Екатерина всех посетителей приняла и начала в путь собираться.
Едет в золочёной карете, голову в стороны склоняет. Куда ни глянь — гусаки да гусыни по Арзамасу расхаживают.
— Гусиная столица, — говорит царица.
И в Санкт-Петербург уехала. Там у неё приём заморских гостей был назначен. Удивить надобно иностранцев. Только как поразить? И так, и эдак прикидывала Екатерина. Советники ей советы дают. Да всё не то.
А граф Орлов напротив сидит, правой ножкой болтает и гусака подаренного по перьям гладит.
— Вот такого гусака на приёме надо подать, — говорит царица.
— Ваше величество, нельзя так с победителями. Пусть вам нового гусака подадут. В Арзамасе их вона сколько.
— Ты, граф, прав, — и повелела в столицу государыня отправить гусей для гостей, да точное количество не указала.
Взялись арзамасцы думу думать, сколько гусей надобно. И решили отправить всех. А было их по счёту двадцать тысяч. Много — не мало.
Только как доставить-то? До Санкт-Петербурга путь неблизкий — боле 1100 верст. А ведь в те времена скоростной дороги М-12 «Восток» не было. Заколешь птицу — испортится. Чего доброго, у заморских гостей отравления с такого угощения случатся. Поразить их, конечно, получится, только в обратную сторону.
Гусь — птица выносливая, тем более арзамасский. До столицы своим ходом дойдёт. Только лапы истопчет. Что делать? Ну, не лапти же им плести. Хотя, почему нет? Попробовали. Сплели. Надели. Недолго гуси в лаптях ходили. Да и пока всех гусей лаптями обеспечишь, заморские гости по своим государствам разъедутся.
Ещё крепче стали думу думать арзамасцы, как гусей до столицы отправить. Бабы сразу в Николаевский монастырь пошли свечки ставить, чтобы святой Николай подсобил. Мужики грянули в кабак. Там кто медовухой, кто пивом начал мысль хорошую развивать. Замечено, способ дельный. Устали мужики чарки опрокидывать. Решили силы в Обжорном ряду на Нижнем базаре подкрепить. Отправились туда, а им навстречу бабы — после службы возвращаются. Как увидали они мужиков, на ветру былинками качающихся, как давай браниться: шеи вперёд выставили, руками замахали, ощетинились.
Тут кузнец Микола на телеге едет, бочку со смолой везёт. Кобылка его старенькая. Цок-цок копытами перебирает. Услышала она бабью брань, да как даст дёру. Телега в одну сторону, Микола — в другую. Бочка треснула и полпдощади Соборной залила.
Гуси загоготали, с перепугу разбежались в разные стороны, да прямо в смолу угодили. А потом бросились на песчаный берег Тёши. Ото всех этих приключений лапы у птиц сделались будто в обувке.
Угомонились бабы, притихли мужики от такого зрелища.
— Ну, теперича понятно, как гусей до Петербурга гнать.
Таким манером гуси лапчатые и появились: сначала их по смоляной дороге гоняли, потом — по песку. А дальше — в Москву и Санкт-Петербург. И гуси целы, и гости сыты.
От Арзамаса до столицы гусиная тропа вся сплошь была белым пухом усыпана. Хоть лето красное на дворе, а будто снег лежит.
Между тем иностранцы уже в Эрмитаже с царицей светские беседы ведут. К ужину аппетит нагуливают. У всех морды красные от жары и серьёзные от разговоров. Пышному убранству хоро́м не удивляются, мол, и побогаче видали.
Тут раздаётся гогот на всю Дворцовую площадь. Заморские гости к окнам прильнули. А там — гусиная толпа величаво шествует аккурат на царскую кухню. Птиц не десятки, не сотни, а тысячи. И все вокруг белым-бело от пуха.
— О-ля-ля! Ох! Ах! — у иностранцев от такого шествия брови под париками скрылись, а рты распахнулись.
— Отужинаем, господа, сегодня на славу, — сказала Екатерина Великая.
Так и случилось: гуси арзамасские жирные, да нежные. И в бою, и на столе хороши.
СВЕТЛАНА РОЗНАЛЕВИЧ
Светлана Розналевич (р. 1991) — поэт. Родом из Горловки (ДНР). Окончила Донецкий национальный университет экономики и торговли им. М. Туган-Барановского.
Лонг-лист Международной литературной премии им. Юрия Левитанского в номинации «Поэзия». Участница курса «ТВ и онлайн-журналистики» от RT, онлайн-школы документального кино «aRTel.doc». Выпускница Литературной Мастерской Захара Прилепина.
Живёт в Москве.
***
В один ноябрьский денный час
Неслись в каретах с песней:
Нас привозили в Арзамас —
Для творчества полезно.
В себя впитала запах книг,
Не преданных забвенью.
И всё, что ментор говорил,
Впитала без сомненья.
Здесь храмы весточку несут
О жизни патриархов.
Глаголил нам про местный дух
Ах, Курдин, голос — бархат!
Гусей не ели, но видать
Нам суждено вернуться.
И в гости к Горькому примчать —
Есть повод ломануться.
МАКСИМ ЭВЕРСТОВ
Максим Эверстов (р. 1990) — прозаик, преподаватель, библиотекарь, председатель Союза молодых литераторов Якутии, член Российского книжного союза, автор рецензий в журнале «Мир фантастики».
Родился в Якутске, окончил филологический факультет: 2012 — специалитет с отличием, 2015 — аспирантура, 2020 — магистратура с отличием.
В 2022 г вышла книга «Лес на карантине»
Победитель международного конкурса «Новая фантастика 2022»
Гран-при международного конкурса «Книга будущего 2023»
Специалист по творчеству братьев Стругацких (РИНЦ, ВАК, кандидатская)
Живёт в Якутске.
ПРО ГУСЕЙ АРЗАМАСА
Самсон опустил окно и сплюнул. Плевок затерялся в сплошной стене дождя.
— Грёбаный в рот, — высказался Бизон, прекратив выстукивать пальцами дробь по торпеде. — П-почему дождь, ну-бль? Именно сегодня. Город — и так глушь, а в дождь вообще…
Самсон закурил.
— Чего ты суетишься? Сделаем дело — и свалим.
— Нифига же в дождь не удобно работать. П-промазать можно, да и гильзы п-потом не найдёшь. — он тоже опустил окно. — И машина говно, ведро с гвоздями. Нельзя было иномарку ск-к-комуниздить?
— А ты кого грохнуть собрался?
— Ну-бль, а вдруг? — он задумался. — П-придётся. Кто знает, как карта ляжет.
Самсон безразлично повёл плечами.
— Можешь ножом, чтобы точно легла. Тогда не промажешь и с гильзами зиро́ проблем… А машина просто «чистая», ещё вчера муха не сидела. «Лада» всегда неприметна, сам же знаешь.
Бизон угрюмо промолчал и сделал музыку погромче.
— Да-а, точность нельзя назвать сильной стороной отдела анализа и прогнозов, — пробормотал Анатолий Александрович, грузный седеющий мужчина в роговых очках. — Третий час гуляем, Емельян. И ужин, вероятно, пропустим. Надо было брать днём второе, а не салат овощной…
Емельян — сухопарый обладатель аккуратной чёрной бородки и орлиного профиля — поднял ладонь, прерывая коллегу. Вынул из кармана пиджака вибрирующий телефон.
— Да, в Арзамасе… Ещё нет. Точно? — он поджал губы. — Есть.
Он убрал телефон и поднял тяжёлый взгляд на собеседника, который увлечённо изучал ассортимент сувенирного магазина. Продавщица — девушка с зелёными волосами и пирсингом в носу — в это время с интересом смотрела на планшете сериал. Судя по крикам и выстрелам, началась боевая сцена.
— Толя, аналитики не ошиблись. Портал, — сказал мужчина негромко, — из восточной Европы. Похоже, «Красный мост».
— Умоляю, скажи, что тут этот картавый пигмей Франтишек, — взмолился Анатолий Александрович.
Емельян покачал головой.
— По сведениям центра, выброс в четыре раза сильнее нормы. И очень грязный, «ржавый». Локаш собственной персоной.
Анатолий, внимание которого удерживал большой плетёный гусь с оранжевыми лапами, прикрыл глаза и медленно выдохнул.
— Придётся пустить новость, что ночью били молнии, — сказал Емельян задумчиво. — Гром и молнии. Можно на них и пожар скинуть, если начнётся.
— Знаешь, меня больше волнует, куда нас направили. Какая здесь земля. — Анатолий мягко притопнул ногой по полу. — Емельян, это Арзамас. Ты, видимо, забыл. Орземас.
— По всему городу поэтому и ставили столько церквей, чтобы сбить старую волшбу мордвы, разве нет?
— Но гуси ведь не исчезли, — ответил коллега, наставительно подняв указательный палец. — Сильно поредели, особенно в Великую отечественную, но не исчезли. И лет десять назад их начали активно разводить, вот ведь какое дело.
— Ты имеешь в виду… — начал собеседник севшим голосом.
— Знаешь, пока это мои бредовые теории. Надеюсь, Локаш-Кулак-Хаоса их не разделяет, — он бросил взгляд за окно, где не на шутку разошёлся ливень.
Самсон погладил металлическую, отшлифованную тысячами ладоней голову гуся. Дождь барабанил по серому зонту мужчины, дождь шумно заливал улицу, дождь жадно съедал пространство дальше десяти шагов.
— Какого мы тут отсвечиваем, ну-бль? — нетерпеливо спросил Бизон.
Свой маленький чёрный зонт он держал низко, но вода всё равно попадала на туфли.
— Бизон, а вот ты почему «Бизон»?
Парень растерялся, даже рот приоткрыл.
— В смысле, п-почему… — Он похлопал ресницами и нахмурился. — Безоев я. Фамилия такая. Безоев.
— А по имени?
— Слышь, Самсон, чо за воп-просы? Ты не следак, я не терп-п-пила, чтобы…
— Да понятно, — миролюбиво сказал собеседник. — Я-то просто Самсон по имени.
Бизон упрямо помотал головой.
— Гонишь.
Самсон оглянулся на него, повёл плечами.
— Не хочешь — не верь. А спросил я, потому что нам ещё работать. Пустой сказал, тебя ко мне поставили. Твои-то все присели.
— Так-то оно так… — Бизон почесал щетину. — «Самсон» — это тип-па библейское?
— Имя? Кажись. Родители верующие были. Я — нет. Но имя за погремуху. Пустой говорит: звучит красиво.
Они помолчали, продолжал бормотать только дождь.
— Витёк, — бросил Бизон. — Витя, то есть.
— Вот видишь. Витя. Виктор, значит. А то не очень-то ты на Бизона похож, если по чесноку, — добродушно усмехнулся Самсон.
Он посмотрел на наручные часы, пошёл к машине.
— Топнули, через час к барыге завалимся.
— Да иди ты, «Бизон» нормально же, — пробурчал собеседник, стараясь обходить лужи. — Ну-бль! Все туфли мокрые. Залью тачку!
Емельян закончил шептать заклинание, опустил воздетые к небу руки. Воздух подёрнулся рябью, пошёл кругами, словно вода, в которую упал камень.
— Очень сложно? — озабоченно спросил Анатолий Александрович, держащий зонт над ними. — Место такое, надо думать.
Коллега кивнул. На его лбу, несмотря на прохладный воздух, выступил пот.
— Много наложений, — Емельян достал платок, промокнул лоб. — Советские полустёртые «печати», царские дохлые «указы», мордовская волшба. Постарался не потревожить всего.
— И сделал ещё наложение, — усмехнулся мужчина.
— Да. Выходит, так… Зато город не пострадает, когда Локаш начнёт раскидываться скверной магией.
— Точно, такие чары не для нашего века… Ты усыпил всех?
— Нет, только местных. С приезжими такое не работает.
Анатолий вздохнул, кивнул на металлических гусей.
— Почему именно здесь?
— Центр сообщил, тут недалеко проходили те самые гусиные бои. Посоветовали две точки силы, где много народу побывало — здесь либо у церквей, что днём видели. Но я не Директор, чтобы колдовать подле церкви.
Он принял зонтик у коллеги, и маги зашагали прочь.
— Тебе «батарейку» дать? — поинтересовался Анатолий, запуская руку в карман. — Знаешь, Мариночка перед прыжком сунула одну.
— Нет, я кольца загодя в управлении зарядил.
— Самсон, слышь! — Бизон ткнул клюющего носом напарника и принялся зачитывать с телефона: — «Бронзовая п-птица обладает магическим действием. Крыло п-потрёшь — высоко взлетишь, хвост п-потрёшь — без долгов будешь, клюв п-потрёшь — счастье в браке обретёшь». Кайф, надо было хвост этих гусей п-п-помацать. А ты чего тёр-то?
— Голову, — ответил Самсон сонно и широко, звучно зевнул.
— Ну-бль, тут о голове ничего. — Он улыбнулся. — Лоханулся, в натуре… Слышь, а ты чего рубишься? Из-за п-погоды? У меня батя такой же был, чуть дождь — завалится на диван и храп-паку. Кофе давай где-нибудь п-перехватим. Наверное, и в такой дыре должна быть круглосутка.
— Да не, обойдусь. Через полчаса уже…
Самсон бросил взгляд в окно и вдруг сел прямо, напрягшись.
— Что это?
Бизон поднял глаза от телефона и уставился в окно, куда указал напарник.
— Етить!
Он был лысый и элегантно округлый. Представительный мужчина в плотном бархатном костюме-тройке, с начищенными до блеска туфлями с квадратной застёжкой. Круглое гладкое лицо было украшено рыжеватой бородой и тёмными очками на крупном носу. Он немного прихрамывал, опираясь на толстую трость с круглым металлическим набалдашником.
Над мужчиной не шёл дождь. Причиной тому служила глубокая тень, летящая в трёх-четырёх метрах над землёй. Она напоминала раскинувшую крылья птицу и держала сухим пространство вокруг толстяка, куда бы тот ни ступал.
— Тут нечему бросать такую тень, — размышлял вслух Самсон.
Бизон облизнул пересохшие губы и покосился на телефон в руках. Включил камеру и навёл на странного человека.
— Ты реально собираешься снять это?
Тот молча кивнул. Самсон же, поколебавшись, открыл бардачок и достал пистолет, привычным движением убрал за ремень. Спустя мгновенье Бизон, не переставая снимать, вынул свой.
Они не сводили глаз с человека с тростью. Он остановился у памятника Пушкину, чья фигура едва виднелась в море дождя, и задумчиво поднял голову. В этот момент с неба сорвалась ветвистая молния и ударила в него — сквозь тень. Случился взрыв — и ослепительная вспышка.
— Не думал, что сработает, — обронил на бегу Анатолий Александрович. — Неужели он не смог защититься?
— Может, Локаш участвует в конфликте и ослаб? — предположил Емельян, добежав до неподвижного тела. Его ладони всё еще ярко светились после вызова молнии. — «Красный мост» теперь за Запад?
— Локаш, Томаш и Франтишек — черти, что сами по себе, знаешь, — задумчиво сказал коллега, переведя дыхание и утирая воду с лица. — Но что-то здесь…
Емельян уловил движение сбоку и успел среагировать в последнее мгновенье. Рефлекторно выставил барьер, и подвижная волна кирпичного цвета ударилась о него с сухим хлопком. Часть волны задела пьедестал памятника — камни потрескались и раскрошились. Другая часть попала в наземный фонарь, и он моментально проржавел и рассыпался в труху.
Магов отбросило почти на дорогу, Анатолий Александрович впечатался в дверь стоящей на обочине машины, её качнуло.
— Вы хороший маг, пан Степанов, — протянул с едва заметным акцентом Локаш, хромая в их сторону. Когда он проходил мимо своего двойника на земле, тот развеялся, словно мираж. — Hlídat.
Тень-птица последовала за ним, вновь скрадывая дождь.
— Но я здесь не для того, чтобы делать комплименты. Времени мало.
— За шестьдесят восьмой, конечно, простите, пан Локаш, но сегодня мы церемониться не будем, — неожиданно жёстко проскрипел Анатолий Александрович. — Это наша земля.
Чех вытянул руку вперёд и крикнул что-то тягучее и зловещее.
— Толя, вместе! — приказал Емельян хрипло. Судя по положению, левая рука была сломана.
— Охренеть какой мутный движ! — вопил Бизон, выбираясь из машины со стороны водительского кресла.
Он перестал снимать на телефон и крепко держал в руке пистолет.
— В кого, блин, палить, Самсон?! Я же говорил, что придётся под дождём!
— Не ори.
— Как не орать, если кто-то только что в нашу машину влетел!
Напарник схватил его за плечо, пригнулся и потянул в сторону.
— Обождём. Чего-то я ничего не понял.
— Да что тут понимать?! — Он потряс пистолетом. — Магия, грёбаный в рот.
Самсон удивлённо посмотрел на Бизона. Дождь быстро поглотил их, но напарник больше не жаловался на мокрые туфли.
— Витёк, ты чего «п» выговаривать нормально начал?
— А у меня так всегда, когда волнуюсь, — усмехнулся тот, снимая оружие с предохранителя. — Писец как прикольно!
Анатолий проводил взглядом людей, удаляющихся от машины.
— Он прямо… напичкан… силой, — прохрипел Емельян. — Долго не продержимся.
Полупрозрачное поле вокруг них сжималось под давлением ржавой грубой магии Локаша. Оба мага стояли на коленях, подняв три руки.
— Толкни поле… я в атаку, — сказал Анатолий Александрович натужно.
— Толя, он убьёт тебя одним заклятьем! — выпалил коллега.
— Нет времени думать!
Емельян угрюмо кивнул и заорал:
— Вперёд!
Сияющий купол вокруг них вспыхнул, осветив стрелы дождя, и исчез, развеяв атаку. Емельян обессиленно упал на землю. Маг в роговых очках бросился вперёд, вытянув руки в стороны и чеканя заклинание.
— Statečný a hloupý, — процедил чех и взмахнул рукой.
Одно крыло тени опустилось, заслонило его от всполоха огня.
— Любите вы, русские, огонь, — фыркнул он.
Анатолий сомкнул руки, и сильный порыв ветра закружил врага, отчего тот неловко упал. Очки отлетели в сторону. Маг сжал кулаки и кинулся было на Локаша, но неожиданно провалился по грудь в каменную плитку, покрывавшую площадь.
Чех, скрипя зубами, медленно поднялся. Миру открылись его глаза: красные, без зрачков, налитые удушающей ненавистью.
— Zničím! Пора прощаться, панове.
Он вскинул трость и направил на натужно извивающегося Анатолия. Раздался выстрел.
— Так! Никому не двигаться! — гаркнул Самсон, опустив пистолет, направленный в небо. — Руки в гору, рты закрыли! Увижу движ в свою сторону — стреляю!
Бизон, бледный и какой-то озверевший, водил стволом от бормочущего что-то Емельяна до мага с тростью. Его напарник твёрдо нацелил оружие на Локаша.
— Заткнись! — рявкнул Бизон.
Емельян замолчал.
— Вы хотите денег? — мягко спросил Локаш. — Все mladí muži хотят денег.
Бизон метнул короткий взгляд на Самсона. Чех медленно — под пристальным взглядом обоих — засунул ладонь в карман жилета и вынул несколько монет. Бросил их вперёд. Некоторые монеты покатились по земле.
В свете фонарей сверкнуло золото.
— Рыжьё! — воскликнул Бизон. — Самсон, рыжьё!
— Убейте их, и можете идти со златом, — сказал чех.
Бизон навёл пистолет на Емельяна.
— Не глупи, Витя, — жёстко бросил Самсон. — Он же убьёт нас потом…
— А мы его на мушке будем держать, в натуре! — зло ответил Бизон. — Какая разница — и те, и те грёбаные маги или кто там…
Напарник покачал головой.
— Ты слышал его? Тебе кто ближе, наши маги или чужие, заграничные?
Бизон задумался. Но Локаш не стал ждать и процедил:
— Vzít!
И упала тень.
Емельян ожидал чего-то подобного и закончил заклинание одним словом. Их с Анатолием перебросило метров на семь вбок. Он не успел рассчитать точно, и оба грубо врезались в дерево, словно две куклы.
— Бедные мальчики, — прохрипел Анатолий обессиленно.
По улице разносился страшный, полный боли крик.
У Самсона всё плыло перед глазами. Словно контуженный, он смотрел на Витю, залитого чем-то чёрным. Смола, битум — подумал Самсон. Витя, стоя на коленях, пытался содрать это с лица и делал ещё хуже. Самсон с ужасом наблюдал, как плавилась кожа, сквозь неё виднелись мышцы и кости.
Всё время напарник безумно кричал, слюна пузырилась на изуродованных губах.
А потом замолчал и повалился на землю.
Самсон — всё ещё в шоке — провёл рукой по лицу. Ничего. Только дождь.
— Nemožné, — пробормотал чех сокрушённо.
Самсон поднял дрожащую руку и выстрелил.
— Сука-а! — Выстрел. — За Витька ты сдохнешь, падла!
Выстрел.
Выстрел.
Выстрел.
Выстрел.
Выстрел.
Он волновался, и ожидал, что одна, может быть, две пули попадут в цель. Но когда затвор наконец встал в задержку, он не поверил глазам.
— Nemožné, — повторил Локаш слабым голосом и попятился.
Затем он прикоснулся к отверстиям на лице. Лоб, щёки, один глаз.
— Ты не мог попасть все семь раз…
Он согнулся, и его стошнило чёрной кровью.
— Почему ты не сдох?! — испуганно и зло завопил Самсон.
Слева от себя он услышал шаркающие шаги, и рефлекторно поднял опустошённый пистолет. Маги, держась друг за друга, двигались к нему.
— Его нельзя убить тем, от чего он уже однажды умер, — грустно сказал Анатолий Александрович.
— Но ты его сильно ослабил. Беги к своим, Локаш! Как видишь, русская земля защищает своих… — Емельян кивнул на Самсона. — А мы, если что, будем биться с тобой до последней капли магии.
Локаш раздумывал мгновенье, глядя на свет в ладонях Емельяна.
— Ještě se uvidíme. Ваши гуси того не стоят.
Он сплюнул на землю, и на том месте, где он стоял, образовалась подвижная гора тараканов. Они тут же бросились в разные стороны, обтекая магов и Самсона, который готов был поклясться, что перед тем, как пропа́сть, Локаш яростно просверлил его единственным глазом.
— Это у него перемещение такое, не бойся, — из последних сил сказал Емельян и потерял сознание.
Анатолий, кряхтя от натуги, уложил его на землю.
— Теперь какое-то время в округе будет немного больше злобы. Моему управлению придётся почистить тут всё, если сама земля не справится… — он обвёл взглядом площадь, поднял голову. — Смотри-ка, дождь прекращается.
Самсон склонился над чёрным телом напарника. Сглотнул.
— А почему… на мне та штука не сработала? Чёрная.
— Знаешь… А ты верующий? Слышал, тебя Самсоном зовут. Или это прозвище?
Парень покачал головой.
— Имя. Родители верили, и меня крестили в детстве, но я как-то… — он помолчал.
— Но крестик носишь? — Анатолий улыбнулся, когда собеседник кивнул. — То-то и оно. Ты думаешь, что не веришь, но это место тебя защитило… Сплошные церкви же, — он вдруг осёкся. — Погоди, а фамилия у тебя какая?
— Казеев. Простая…
Анатолий захохотал. Он смеялся долго, охая и хватаясь за бока от боли. Его смех гулял по площади, словно сумасшедший. Самсон недоуменно, даже со страхом смотрел на мага.
— Казеев… Казей, — он щёлкнул пальцами. — Самсон Казеев. Вот ведь сочетание! Твои родители защитили тебя со всех сторон! И земля твоя — мордовская, и вера тут… Знаешь, я бы на твоём месте не уезжал из Арзамаса.
— Но ведь он ещё вернется за мной… — неуверенно протянул Самсон, не очень поняв тираду мужчины. — Этот.
Собеседник сразу посерьезнел.
— Это точно. «Красный мост» не забывает… Поэтому придётся забрать тебя с собой, в управление, — бодрее сказал он. — В ОМО пойдешь.
— В органы я не пойду, — отрезал Самсон. — Ни в ОМОН, ни в другие.
— Не ОМОН, а ОМО. Отдел магической охраны. Знаешь, за полгода-год научим тебя паре-тройке заклинаний — и будешь, как мы, только среди таких же молодых. Группами будете работать.
Самсон обвёл взглядом площадь.
— Ну, не всегда так жарко будет, — протянул Анатолий Александрович. — К тому же… сможешь еще как-нибудь пересечься с Локашем. В будущем. Если хочешь отомстить за…
— Понял. Хочу ещё как… А чего он про гусей-то гнал?
— Точно! — просиял маг. — Выходит, весь сыр-бор всё же из-за гусей-лебедей!
Он хохотнул, уловив взгляд парня.
— Нет, я не рехнулся, — сквозь смех сказал он. — Но про гусей уже я тебе в управлении расскажу. За тарелкой вкусного второго. А то, знаешь, голодный я. Целого гуся бы съел.
ТАТЬЯНА КОПТЕЛОВА
Татьяна Коптелова (р. 1991) — поэт, писатель, педагог. Окончила филологический факультет Челябинского государственного педагогического университета, Институт журналистики и литературного творчества, аспирантуру Московского государственного областного университета. Участница литературной мастерской Захара Прилепина. Автор книги «Разноденствие». Живёт в Москве.
***
Братья мои, вы дикие лебеди.
Опять ровный клин — на закатное солнце.
И то седина ли на крыльях, то пепел ли.
Вы вновь улетаете — страх остаётся.
Братья мои, из жгучей крапивы
Вяжу вам рубахи, плету вам кольчуги:
Из рифм и молитв. Об одном «только б живы»
Я молча прошу, как о сказочном чуде.
Братья мои, я в небе рассветном
Всех вас узнаю по манере круженья.
И вы возвращаетесь с мартовским ветром,
Чтоб нас укрывать, как щитом, своей тенью.
ЭЛЬВИРА МИНЕНКОВА
Эльвира Миненкова (р. 1997) — прозаик, поэт, врач общей практики, преподаватель.
Родилась Новом Осколе (Белгородская область). Окончила Курский государственный медицинский университет по специальности «лечебное дело», а также ординатуру в Белгородском государственном университете по специальности «семейная медицина».
Член союза Курских литераторов. Организатор и ведущая литературной мастерской в КП «Веранда» (Курск). Лауреат III степени фестиваля-конкурса «Русский Гофман» в номинации «Проза сказочная». Лонг-лист Всероссийской премии «ГИПЕРТЕКСТ» в номинации «Дебют». Автор сборника «Море волнуется раз». Публиковалась в альманахе «Светоч» и журналах «Пять стихий», «Южный маяк» и «Аврора».
Участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
Живёт в Курске.
НИТИ БОГОРОДИЦЫ
Бабье лето в тот год запоздало. Добралось до нас только к середине октября. Мы с дедом шли по улице, в лицо летели липкие нити паутинок. В свете осеннего солнца они переливались и серебрились.
Дорога была недолгой. Дед забрал меня из школы, и мы двинулись в сторону храма в конце улицы. Там служил его старый друг — отец Георгий.
Пару раз в месяц дед вот так забирал меня, удачно совмещая встречу с приятелем и прогулку с внучкой.
В доме отца Георгия привычно пахло свежей выпечкой. Матушка уже разливала по кружкам чай, а хозяин резал пирог с яблоками. Через персиковые шторы тягуче втекал в кухню свет. В лучах блёстками танцевали пылинки.
Казалось, рядом со стариками время текло иначе. Будто они впитывали его на протяжении всей жизни, да настолько напитались, что стали неотъемлемой его частью.
После шумных уроков и игр на переменах, эти чаепития казались по-медовому густыми. Время переставало спешить, останавливалось, чтобы выпить горячего чабрецового чая и съесть тёплого пирога.
Я как обычно попросила деда рассказать сказку про Гусыню — смоляны сапожки. Но отец Георгий не дал ему начать.
— Давай я тебе лучше расскажу про то, откуда берутся серебряные паутинки в бабье лето.
Сказку про нерадивую Гусыню, потерявшуюся в лесу и требующую у всех встречных себе сапожки, чтоб добраться из Арзамаса в Петербург, я уже знала наизусть, потому включилась в беседу.
— От пауков, откуда же ещё.
— Пауки весь год свои паутинки плетут, а по улице летают они только в эту пору.
— Значит есть большие пауки, которые спят весь год и только ненадолго просыпаются, паутинятся и снова спать.
Батюшка улыбнулся и покачал головой.
— Нет, Настёна. Эти вообще никакие не паутинки. Это называется нитями Богородицы. Она ведь настоящая мастерица, ты знаешь. Даже на небе ей без дела не сидится.
Ткёт она весь год, трудится усердно. И нить у неё получается тонкая-тонкая. На солнце переливается, точно серебро. Она эту нить в клубочек сматывает. Да одна беда только. На что им на небе нити-то? Одежда там не рвётся, не изнашивается. Да и серебряных платьев никто не носит.
Вот она по осени нитки и отпускает по ветру. С нами, нерадивыми, делится. Подарок у неё для нас такой. Только люди позабыли об этом давным-давно. Да и нить эта для нас слишком тонкая, даже в руке её не удержать. Тут же спорхнёт и растёт в воздухе.
— Хорошие подарочки… А вообще, грустно ей, наверное. Весь год работает, а никто даже спасибо не скажет. Кричат только: «фу, паутина!».
— Так ты и скажи. Ей одно искреннее «спасибо» — настоящая радость.
— Я не хочу просто сказать, я хочу ей тоже подарок передать. Что у них там на небе принимают?
Дед рассмеялся, а отец Георгий улыбнулся сквозь пышную бороду.
— Пойдем, Настёнка. Покажем мы тебе, что у них принимают. — Дед убрал в карман неизменную пачку «тройки» и поднялся из-за стола.
В храме приятно пахло, свет по-кошачьи вальяжно заползал в окна. Дед вручил мне свечу.
— Ну иди, внуча, отправляй.
По лицу скользнула очередная липкая паутинка. Я коснулась её ладошкой. Она спорхнула и закружилась в танце с бесконечными пылинками в лучах оконного света.
АЛЕКСАНДР ГУЛЯЕВ
Александр Гуляев (р. 1981) — поэт, прозаик, бард. Врач-остеопат, заведующий кафедрой антивозрастной медицины РАМСР. Доктор наук, доктор философии.
Стихотворения опубликованы в литературных альманахах, периодических изданиях, поэтических сборниках. Опубликовано более 70 прозаических произведений в сборниках и журналах издательств России, Белоруссии, Германии. Победитель ряда российских и международных литературных конкурсов и фестивалей.
Член жюри международной литературной премии «Алиса-2023».
Член Союза деятелей культуры и искусства, член Союза детских и юношеских писателей.
Автор книги «Полсотни сказок для недоповзрослевших» (2023).
ХРАНИТЕЛИ
(зачин)
Мишка Мальчишенко по прозвищу «Мальчиш» спешил на тренировку. На самом деле, полным прозвищем Мишки было «Мальчиш-Кибальчиш», просто со временем оно сократилось до «Мальчиша». Ну а как ещё могли прозвать сверстники коренного арзамасца с такой примечательной фамилией? Как-никак, город Гайдара. Впрочем, прозвище было совсем необидным, скорее, наоборот, очень даже почётным, учитывая прототип, который послужил для прозвища основой. К слову, точно также когда-то в школе называли и Виктора Ивановича, Мишкиного отца.
Вот с фамилией, допустим, Квакин или там какой-нибудь Фигуров, было бы куда хуже. Тогда бы Мишка точно лез в драку с любым острословом, отстаивая свою мальчишескую честь. Тем более, что постоять он за себя мог, хотя драчуном совсем не был. Мишка увлечённо занимался капоэйрой[1].
Несколько лет назад, щёлкая пультом телека, на одном из каналов «Мальчиш» случайно наткнулся на старый фильм «Только сильнейшие» с известным актёром боевиков Марком Дакаскосом. Тогда-то Миша впервые и услышал волшебной слово — капоэйра. И заболел этим бразильским танцем-борьбой. Разумеется, когда в городе появилась секция, первым из учеников в зале появился именно он.
Увы, секция просуществовала недолго ввиду недостаточного количества желающих развивать бразильское искусство на арзамасской земле, а ездить на тренировки в Нижний и обратно было слишком долго и хлопотно. Так что Миша и ещё несколько товарищей, так же глубоко увлёкшихся экзотическим единоборством, продолжили заниматься сами. Регулярно встречались в Парке культуры и отдыха имени всё того же Аркадия Гайдара, устраивали импровизированную роду[2] и увлечённо играли в капойэру. В остальное время каждый тренировался сам на ближайшей к дому спортивной площадке, оттачивая акробатические пируэты и удары ногами.
По пути в парк Мишка на несколько минут задержался возле статуй гусей на Карла Маркса. Это уже стало своего рода традицией в маленьком капоэйристском сообществе — выполнить несколько трюков через спины бронзовых птиц, удивляя прохожих. «Хоспади, ужас арзамасский!» — выдохнула какая-то сидящая на лавке бабка и привычным жестом перекрестилась в ответ на Мишино отточенное ау[3] без использования рук.
В парке сегодня собралась вся компания из пяти мальчишек и одной девочки, которая, впрочем, по уровню мастерства никому не уступала, а уж если говорить об ударах ногами сверху в стойке на одной руке, так и вообще была лучшей. Игра удалась на славу, но всем было грустно. Ребята понимали, что ЕГЭ на носу и встречаться полным составом так часто уже не получится. Экзамены, репетиторы, библиотека, а потом поездки на море и в деревню. Поэтому и расставаться сегодня особенно не хотелось, но, увы, время остановить нельзя.
Следующим днём «Мальчиш» сидел в библиотеке, готовясь к экзамену по истории. Честно говоря, он был здесь частым гостем и в течение года. Подросток очень любил бумажные книги, а библиотечному фонду ЦГБ могли позавидовать многие крупные библиотеки областных городов. Недаром когда-то и сам Арзамас был центром Арзамасской провинции. Местные до сих пор мечтали о возрождении Арзамасского края или даже Арзамасской области, в которой ресурсы пойдут на собственное развитие, а не как сейчас, когда большая часть уходит в ненасытный Нижний.
В какой момент этот человек появился в зале, Мишка не заметил. Вот только что его не было, и в один миг возник, словно из ниоткуда. Высокий осанистый мужчина в годах, с окладистой седой бородой и такой же седой ухоженной шевелюрой, одетый в тёмный костюм. Было в его облике что-то очень знакомое, но «Мальчиш» никак не мог вспомнить, что именно.
Мужчина с характерным выговором в полный голос напевал какую-то абракадабру вроде «Монструз, монструз, монструз Арзамасуз». Но самое интересное было даже не это. А то, что никто в зале, кроме Миши не обращал на странного пришельца никакого внимания. Будто уснув точь-в-точь, как старые обитатели Арзамаса, когда-то проспавшие приезд императрицы, за что Екатерина нарекла Арзамас «сон-городом».
Мужчина тем временем стремительно удалялся от Мишки, продолжая напевать. И до того «Мальчишу» стало любопытно, что он, захлопнув книгу, украдкой двинулся вслед за странным незнакомцем.
Вскоре путь седобородого закончился возле двери, на которую Миша никогда не обращал внимания. Мужчина уверенно открыл дверь, за которой «Мальчиш» успел увидеть старую металлическую лестницу, вошёл в дверной проём и захлопнул дверь за собой. Выждав несколько секунд, подросток ринулся к двери. Та оказалась незапертой, и вскоре мальчик спускался по лестнице, выглядевшей так, словно её перенесли сюда из какого-нибудь Хогвартса.
Старинная лестница привела седобородого и неслышно кравшегося за ним Мишку в помещение, явно служившее хранилищем. Всюду стояли стеллажи с книгами, значительная часть из которых выглядела на много лет, а то и веков, старше «Мальчиша». Но были там и не только книги.
За круглым столом, к которому решительно направился странный мужчина, сидели несколько знакомых Мишке библиотекарш. На самом же столе располагались весьма примечательные вещи, которые «Мальчиш» разглядывал, что называется, во все глаза, прячась за одним из стеллажей. Среди предметов были явно богатырский лук толщиной с предплечье взрослого мужчины (Миша поневоле вспомнил историю Алёны Арзамасской, лук которой не мог натянуть никто, кроме самой владелицы); отлично сохранившаяся шашка, судя по всему времён гражданской войны; винтовочный штык; белый камень, на котором была выбита какая-то надпись, и что-то ещё, что скрывали от подростка спины собравшихся. В центре же стола размещался гигантский череп с острыми, загнутыми кзади зубами, принадлежавший какому-то невиданному монстру. И именно к черепу было приковано всё внимание собравшихся.
— Ну наконец-то! — зычно возвестил Мишин «проводник». — Поздравляю вас, граждане Хранители, Арзамасский Монстр теперь тоже у нас!
— Да ладно! — чуть было не брякнул Мишка вслух, но вовремя прикусил язык.
Историю о древнем ящере, упавшем с неба во времена Петра I и позже бесследно исчезнувшем, подросток знал с самого детства. И вот поди ж ты, кто-то умудрился отыскать.
А седобородый меж тем увлечённо продолжал:
— Мы с вами собрали практически все артефакты, так что скоро древняя магия эрзя вернётся, а с ней и величие Арзамаса во славу России-матушки возродится куда мощнее прежнего! Спасибо Аркадию Петровичу, столько знаний собрал! А уж сколько сделал!
С этими словами мужчина схватил со стола шашку и вполне профессионально выполнил небольшой комплекс фланкировки[4].
— Это ж какое мастерство надо, чтобы саблю Михаила Юрьевича, самого Демона, в шашку перековать, да так, чтобы сила только возросла! Непростой был наш Голиков, ох, непростой!
— Да ладно! — снова подумал Мишка.
То есть, он, конечно, знал, что Аркадий Гайдар приходился Лермонтову дальним родственником, но вот историю про шашку слышать раньше никогда не доводилось.
Только на этот раз подумал Миша всё-таки вслух. И всё внимание собравшихся обратилось в сторону стеллажа, за которым подросток до сего момента так удачно прятался.
— Кто здесь? А ну-ка, выходи!
И седобородый глава так называемых хранителей угрожающим жестом со свистом рассёк воздух шашкой.
Мишка, опустив глаза, вышел из укрытия и подошёл к столу.
— Мальчишенко? — узнала постоянного посетителя одна из библиотекарш. — А ты здесь что делаешь?
— Та-а-ак… — протянул глава, не давая Мишке ответить. Похоже, теперь удивился уже сам седобородый. — Мальчиш-Кибальчиш?
Мишка смущённо кивнул, даже не обратив внимания, что мужчина почему-то назвал его по прозвищу.
— И я снова поздравляю вас, товарищи! У нас сегодня точно праздник. Держи, Хранитель!
И седобородый рукоятью вперёд протянул Мишке ту самую шашку.
АЛИНА ОСОКИНА
Алина Осокина (р. 1991) — прозаик. Родилась в Ульяновске. Окончила исторический факультет УлГПУ им. И.Н. Ульянова. Работает в Ульяновской областной научной библиотеке.
Лауреат Международной премии имени И.А. Гончарова, Всероссийской премии имени А.И. Казинцева и премии имени Л.М. Леонова. Публиковалась в журналах «Наш современник», «Сибирские огни», «Подъём», «Русское эхо», «Север», «Лиterraтура» и др. Автор сборника рассказов «Предиюнье».
Член Союза писателей России. Участница Литературной мастерской Захара Прилепина.
КУКЛЫ
Люся шлёпала по мокрой, вязкой, снежной каше на работу. Вчерашний снег стремительно таял, превращаясь в противное месиво. Люся сжалась в колючий комок и, сражаясь с беспощадной стихией, ворчала себе под нос, что только в их Арзамасе никогда не чистят улицы.
Попутно Люся вспомнила, как прошлой зимой ездила в Москву на съезд молодых библиотекарей. Тогда тоже шёл снег, но его мгновенно убирали с тротуаров, так что не оставалось ни снежинки. Люся смотрела под ноги и думала, что только ради чистого тротуара стоит бросить вечно сонный Арзамас и переехать в столицу.
С трудом добравшись до библиотеки, она кинула короткое «здрасьте» гардеробщице и поспешила на второй этаж. Скинула промокшие ботинки и засунула их под еле тёплую батарею. Люся давно поняла, что начальство из департамента культуры задумало истребить библиотекарей: который год начальник обещал выбить из городского бюджета средства на капитальный ремонт, но дальше обещаний дело не шло. Отыскав в груде макулатуры прошлогодние газеты, Люся туго набила ими ботинки. Затем она натянула рабочие угги и шерстяную кофту и вышла в читальный зал.
В большом зале между приземистыми колоннами, заклеенными плотной бумагой (чтобы не было видно отвалившихся плиток), плотными рядами стояли неказистые стеллажи с книгами. Про себя Люся в шутку называла читальный зал гробницей знаний. Всё равно эти толстенные справочники, энциклопедии, журналы, тома художественной и научной литературы никому не были нужны.
— Привет, Люсь, — крикнула ей напарница Света, выглядывая из-за стеллажей. — Посмотришь пока за выдачей, я чай пойду попью.
— Хорошо, — равнодушно ответила Люся и занялась своей работой.
Библиотечные старожилы любили рассказывать байки, как в их времена от кафедры обслуживания тянулись длинные очереди читателей. Многие завязывали новые знакомства и даже умудрялись находить женихов. Теперь же в библиотеку ходили скучающие бабушки и дедушки и насильно согнанные на массовые мероприятия школьники и студенты.
Люся услышала неторопливые шаркающие шаги на лестнице. Всех постоянных читателей она безошибочно могла угадать по походке. Этот был новеньким. Вскоре в зал вошёл высокий старик с длинной, почти прозрачной бородой. Он медленно подошёл к возившейся с подшивками газет Люсе и громко сказал:
— Дочка, мне бы «Арзамасскую правду» за прошлый год.
— Мы только за текущий год храним, — холодно ответила Люся. — За старыми подшивками в Нижний езжайте.
— Это что же, газета наша, а ехать в самый Нижний надо? — не понимал старик.
— Правила такие, — отрезала Люся. — У нас только за этот год, а вот областная всё хранит. Если не хотите ехать, то можете в интернете почитать.
— Девушка, милая, знаешь сколько мне лет? Я ведь в этих ваших интернетах ничего не понимаю. Мне бы газетку полистать.
Люся, конечно знала, что прошлогодние газеты ещё ждали своего часа в куче макулатуры. Но ей так не хотелось во всём этом копаться, да и вероятность, что поиск завершится удачей, была крайне мала. Дед даже не мог вспомнить номер газеты, которая ему была нужна.
— Попробуйте в редакцию обратиться, у них точно все газеты есть, — предложила Люся.
— Спасибо, дочка, — вздохнул старик. — А вот в моё время в библиотеках всё было, поэтому и люди туда ходили.
Старик окинул взглядом зал в надежде найти то, что искал, и что-то бормоча себе под нос, поплёлся вниз.
До обеда пришли ещё два читателя. Сухонькая сгорбленная старушка Танечка набрала газет, села в уголочек и читала их вслух, попутно комментируя прочитанное. Танечка была кем-то вроде духа библиотеки. Она парила по залам, и никто давным-давно не обращал на неё внимания. Но только стоило Танечке пропасть на несколько дней, как все начинали беспокоится и спрашивать друг друга, где же Танечка, не случилось ли чего. Когда Танечка возвращалась, на неё снова никто не обращал внимания, и она снова парила по библиотеке, оседая в своём любимом уголочке с подшивками газет.
Потом пришёл нервный мужчина с длинными растрёпанными волосами и густыми чёрными усами. Он достал из пакета пачку разноцветных брошюр и разложил на кафедре перед Люсей.
— Вот, мои книги, — он сложил руки за спиной и стал раскачиваться, переступая с пятки на носок.
Люсе хотелось ответить: «И что?» Но она сдержанно улыбнулась и вопросительно посмотрела на посетителя.
— Прошу принять мои книги в фонд, — ответил мужчина. — Я вам в прошлом году приносил, посмотрите у себя на полке.
Люся мельком глянула на обложку, прочитав фамилию автора, и отправилась к стеллажу с художественной литературой. Она отыскала на полке еще десяток таких же брошюрок и вынесла их автору.
Он удовлетворительно кивнул и спросил:
— И как, читают?
— Да, — уверенно соврала Люся, про себя молясь, чтобы он не потребовал показать девственно чистые формуляры.
— Что вы делаете для пропаганды моего творчества среди населения?
— Ну, можем выставку поставить, — растерянно ответила Люся.
— Будьте любезны.
Посетитель обошёл зал, внимательно изучая книжные выставки. Когда он скрылся на лестнице, Люся наконец-то выдохнула.
После обеда Люсе привели старшеклассников. Пока она вещала о Минине и Пожарском, о смуте и народном ополчении, плавно подводя к грядущему Дню народного единства, дети сидели в телефонах, воспринимая рассказ фоном. Сама Люся давно перестала переживать по этому поводу. Она привыкла к тому, что дети относились к её занятиям, как к ненужной обязаловке, и стремительно избегали новых знаний. Слушала её одна учительница и в конце горячо благодарила.
Вечером пришли дети из музыкальной школы. Там протекла крыша, и начальник департамента культуры велел библиотекарям приютить у себя музыкантов. Так под звуки расстроенного фортепиано и завершился ещё один день.
Когда Люся три года назад пришла работать, её поразило библиотечное сонное царство. Она — вчерашняя выпускница филфака — принесла столько свежих идей для литературных вечеров, клубов и проектов. Но весь её энтузиазм быстро разбился о глухую стену непонимания. Коллеги говорили: «Делай, что тебе по служебным обязанностям положено, больше всё равно не заплатят». Или: «Слишком хорошо работать — тоже плохо». Люся пыталась биться своими маленькими крылышками о прутья решётки, пока не поняла, что выхода из этой клетки нет. Так Люся стала покорно переставлять книжки с места на место, подшивать газеты и проводить скучные мероприятия для отчётов.
Люся сама понимала, что с каждым днём покрывалась толстым слоем книжной пыли. Половина её однокурсниц сразу же после выпускного разъехалась в разные стороны: кто в Нижний, кто в Москву или в Питер. Люся листала новостную ленту «Вконтакте», смотрела их красивые, счастливые фотографии и жутко завидовала. Ей тоже хотелось стряхнуть с себя пыль и уехать, куда глаза глядят. Коллеги отговаривали: «Что ты в этой своей Москве делать будешь. Там таких, как ты, два выгона». Другие, наоборот, подначивали: «Езжай, конечно, что здесь делать. Ни работы нормальной, ни женихов».
Следующим утром Люся опять шлёпала на работу, тщательно обходя лужи. Зайдя в фойе библиотеки, она заметила трёх деревянных истуканов у дальней стены. Люся подошла ближе и стала внимательно изучать их. Справа высокий худой старик с длинной, доходящей до пола бородой опирался на кривую палку. Слева стоял молодой мужчина с густыми усами, он был пониже старика и держал в руках мордовский ковш с двумя ручками в виде лошадиных голов. Между ними расположилась маленькая женщина в треугольном панго, на её животе уместился точно такой же ковшик, только раза в четыре меньше.
— Любуешься? — спросила уборщица, размахивая серой тряпкой по полу.
— Откуда это? Я что-то вчера не видела, — ответила Люся, не отводя взгляд от истуканов.
— Утром мужики какие-то привезли. Говорят, подарок. Будут теперь стоять мешаться.
Люсе было ужасно любопытно, откуда и для чего появились скульптуры, и она поспешила наверх, чтобы узнать у Светы последние новости.
Света — полная рыжая женщина под пятьдесят — обрадовалась Люсиному вопросу и, удобно расположившись за стеллажами, начала пересказывать ей события последних часов.
— Вот ты любишь поспать и приходишь вечно во вторую смену, а у нас тут с утра такое творится, — тихо начала она, как будто кто-то их мог подслушать. — В общем, депутат наш Мордвинов решил гараж свой продавать, зачем не знаю. И вот стал он гараж разбирать, и нашёл там этих истуканов. Оказывается, ему ещё десять лет назад их какой-то художник из Лысково подарил. Так бы они и валялись у него в гараже, пока не сгнили, он ведь забыл про них напрочь. Видимо гаражом и не пользовался, разве про таких трёх дур забудешь.
— И что дальше? — перебила её Люся.
— А дальше решил он эти скульптуры пристроить куда-нибудь. Сначала хотел музею отдать, но те ответили, что скульптуры никакой ни художественной, ни исторической ценности не имеют. Тогда он придумал истуканов музыкальной школе подсунуть, но у тех, сама знаешь, крыша течёт, ремонт намечается, в общем, не до них. Вот уж тогда он нам их приволок. У нас и места полно, и ремонта сорок лет не было, и любая дрянь у нас отлично смотрится.
Света зычно расхохоталась.
— И что же эти скульптуры означают?
— Да, ничего они не означают, — отмахнулась Света. — Куклы и куклы, как хочешь их, так и назови.
— Я на ковше знаки какие-то заметила, правда, они стёрлись почти.
— Ой, я тоже что угодно нарисую, а потом скажу, что это мой родовой символ. Хотя наша Мария Петровна верит, что они магической силой обладают. Она говорит, что если за ковш подержаться и желание загадать, то оно тут же сбудется. Небось, про библиотеку что-нибудь загадала.
Света снова расхохоталась. Люся тоже улыбнулась. Мария Петровна — заведующая библиотекой, как пришла сюда работать в восемнадцать лет, так и поселилась навеки. Весь её мир ограничивался маленькой городской библиотекой. Коллеги грустно шутили, что если поставить Марии Петровне раскладушку где-нибудь в хранилище, то она совсем перестанет выходить на улицу, и станет добровольной затворницей.
Люся перекинулась со Светой ещё парой свежих сплетен и отправилась доделывать презентацию к очередному мероприятию. Вскоре пришла Танечка, которая привычно забилась с газетками в свой уголок. А вот потом стало происходить что-то странное. В зал вошли двое мужчин в верхней одежде, и не обращая внимания на библиотекарей, стали расхаживать по всему помещению и что-то обсуждать. Потом пришёл мужчина с рулеткой и стал замерять окна. Затем явился ещё один и стал осматривать батареи.
Наконец, Света позвонила Марии Петровне. Та тут же примчалась в зал и с блаженной улыбкой сообщила:
— Девочки, не поверите, в городском бюджете деньги остались. И они решили их на капитальный ремонт нашей библиотеки потратить. Нам и окна, и батареи поменяют, больше с вами зимой мёрзнуть не будем. Надо всем сообщить, чтобы рабочих не пугались, — спохватилась она и побежала в другие отделы.
Люся со Светой переглянулись.
— Во дела, — протянула Света. — Может, и правда, куклы волшебные. Так, я пошла загадывать, чтобы сын ЕГЭ сдал, а ты беги жениха загадывай.
Света помчалась вниз, а Люся растерянно озиралась кругом, не решаясь поверить в реальность происходящего. Вскоре вся в слезах вернулась Света.
— Что случилось? — кинулась к ней Люся.
— Балбес мой звонил, — всхлипывая ответила Света. — Говорит, пробные экзамены на сто баллов решил. Если он и настоящие так же сдаст, я перед этими истуканами, как перед иконами буду каждый день на коленях молиться.
Люся закрыла глаза и заткнула уши. Ей казалось, что стоит только открыть их, как все вернётся на свои места. Но скульптуры стояли, рабочие ходили, а коллеги, кажется, сходили с ума.
Библиоулей разом проснулся и стал по несколько раз в день бегать к скульптурам загадывать желания. Весть о чудотворных истуканах передавалась из уст в уста, и скоро в библиотеку потянулись реки паломников. Даже профессиональные нищие переместились с Соборной площади на библиотечное крыльцо.
Люсю такие перемены пугали, но в то же время вызывали любопытство. Как-то вечером, когда все ушли, Люся осторожно подошла к скульптурам. Она нежно погладила старика, затем женщину, в конце концов ладонь ее остановилась на ковше, который держал мужчина. Люся вцепилась в ковш и стала про себя шептать заветное желание: «Хочу уехать из Арзамаса навсегда».
Ей казалось, что стоит ей загадать желание, как тут же что-то произойдёт. Она убрала руку, но ничего не произошло. Люся сделала несколько шагов в сторону двери и посмотрела на скульптуры. Потом еще несколько шагов, и снова посмотрела. Те стояли, как стояли. Тогда Люся вышла на улицу, закрыла библиотеку и пошла домой.
С тёмного беззвёздного неба срывался лёгкий снежок. Он плясал в свете редких фонарей, призывая снежную бурю.
По дороге домой Люся почувствовала дикую слабость, как будто все силы вмиг покинули её. С трудом она добрела до квартиры и, не раздеваясь, рухнула на кровать. Люся чувствовала, что у неё жар. Как назло, мама была на ночном дежурстве, пришлось самой ползти за аптечкой, чтобы померить температуру. Она сунула градусник под мышку, и когда тот жалобно запищал, достала его. Градусник показывал 39.9. Не помня себя, Люся нащупала в аптечке что-то жаропонижающее, с трудом затолкала его в себя, и бросив аптечку на полу, поползла обратно в кровать. Ее бросало то в жар, то холод. Она скидывала одеяло и снова заворачивалась в него, как в кокон. Наконец, Люся уснула.
Люсе снилось, как она в длинной белой рубахе, расшитой красными узорами, босиком идёт по снегу в дремучую, непроглядную метель. Она не чувствовала ни холода, ни страха, а просто шла, ведомая какими-то высшими силами. Иногда из метели выскакивали и вновь исчезали всадники, иногда Люся слышала мелодию старинной мордовской песни, которую ей пела прабабушка, иногда мимо неё шлёпали гуси, оставляя после себя тёмные следы. Она видела каторжника и проносящуюся мимо золотую карету, молчаливого монаха и крестьянина, волокущего золотой купольный крест. И ни один из этих образов её не удивлял. Люсе казалось так естественно идти вместе с ними по заснеженному пути.
Но тут из снежной пелены выступили три фигуры. Люся остановилась. Это были ожившие деревянные истуканы. Они окружили её и стали наперебой говорить.
— Дочка, милая, что же ты меня обманула, — кряхтел старик.
— Люсенька, ты принесла мне мои газетки? — тонким голоском тянула женщина.
— Я вас спрашиваю, девушка, почему вы всё время прячете мои книги, — возмущался мужчина.
Люсе показалось, что их лица стали меняться, деревянный старик превращался в деда, который спрашивал прошлогодние газеты, а лицо женщины приобрело черты Танечки, мужчина стал похож на писателя, вечно таскающего в библиотеку свои брошюрки.
Все они говорили одновременно и что-то требовали от Люси. Она переводила взгляд с одного на второго, потом на третьего, и не могла понять, как ей выбраться из их окружения. Истуканы взялись за руки и стали скакать вокруг неё, исполняя какую-то страшную песню. Люся пыталась закрыть уши, но все равно слышала их, пыталась закрыть глаза, но все равно видела, пыталась вырваться из хоровода, но не могла. Наконец, обессиленная она упала на колени и проснулась.
Сердце билось, как сумасшедшее. Ей понадобилось несколько минут, чтобы понять, что она в своей комнате, и что увиденное было лишь дурным сном.
— Люсенька, ты как? — ласково позвала её мама и присела на край кровати.
— Нормально, — прохрипела Люся и не узнала свой голос.
— А я прихожу с дежурства, а ты вся раскутанная и горячая, как печка, лежишь и что-то бормочешь про какие-то газеты. Я быстрее скорую вызвала, они тебе лекарство вкололи, чтобы температуру сбить. Минут десять назад только уехали. Я всегда говорила, что ты в этой своей библиотеке воспаление лёгких подхватишь. Издеваются они там над вами.
— Нам ремонт обещают… А сколько сейчас времени? — спохватилась Люся.
— Девять. Только на работу я тебя не пущу, даже не думай. Сейчас врача вызовем, будем лечиться.
Люся взяла мамину руку и приложила к своей щеке. Так хорошо ей давно уже не было.
— Кажется, спала температура, — заключила мама, приложив свободную ладонь ко лбу дочери. — Я пойду завтрак тебе приготовлю и чай с лимоном, а ты на работе предупреди, что заболела.
Люся нехотя потянулась за телефоном и несколько раз набрала Марию Петровну, та не отвечала. То же самое произошло и со Светой. Дозвониться ей удалось только ближе к одиннадцати. Света, выслушав новость о Люсиной болезни, сухо ответила:
— Люсь, нам сейчас не до тебя. У нас тут такие дела творятся. Звонили из департамента, сказали, что ошиблись, и никаких лишних денег нет, так что ремонта ни в этом, ни в следующем году не будет. Марию Петровну прям с работы скорая с сердечным приступом увезла. Если честно, я сама со вчерашнего дня на успокоительных сижу. Балбес мой обманул меня, оказывается. Не сдал пробные ЕГЭ. Вот теперь буду до конца года трястись, что он никуда не поступит и в армию загремит.
Света тяжело вздохнула.
— А скульптуры деревянные стоят? — робко спросила Люся.
— Стоят, куклы проклятые, и смеются над нами дурами. Надо будет в храм в воскресенье сходить и причаститься. Давай, Люсь, пока, выздоравливай.
Света бросила трубку.
Люся собралась с силами и поднялась с кровати. Комната медленно закружилась. Люся снова опустилась на кровать и дождавшись, когда все встанет на свои места, снова поднялась. Аккуратно, держась за стол, она подошла к окну.
На улице густыми хлопьями валил снег. Не было видно ни соседних домов, ни деревьев, ни дороги. И только три истукана пробивались сквозь метель и махали Люсе деревянными руками.
МАРИЯ ЧЕРНОВА
Мария Чернова (р. 1984) — поэт, художник, организатор культурных мероприятий, создатель проекта «ХимЧитка». Родилась в Владивостоке, раннее детство провела в Чебоксарах, выросла в подмосковном Троицке. Окончила Факультет графических искусств Московского государственного университета Печати.
Полуфиналист первой евразийской премии МОСТ в номинации поэзия (2022). Выпускница Литературной мастерской Захара Прилепина. Участница Литературной студии издательства «СТиХИ».
Публиковалась в «Литературной России» и на медиапортале «МОСТ».
***
В районной библиотеке города Арзамас,
Куда не летают ракеты ЦАХАЛ или ХАМАС,
Между страницами книги лежит билет,
Лежит уже около ста миллионов лет.
Билет в кинотеатр города Ржев,
Не штурмовали его ВСУ и ВС РФ.
В кинотеатре в подсобке висит портрет
Человека, не появившегося на свет.
Я его видела в городе Абакан,
На который не претендует ни Армения, ни Азербайджан.
Попросил телефон одолжить ему позвонить,
В трубке тоненький голос фюить-фюить:
«Набранный вами номер — древнее божество.
Это конец истории, времени и всего…»
Остался ж/д участок Шу́мерля-Небылицы
И пассажирский поезд в три астрономические единицы.
На одной из станций избушка, а в ней подвал.
Весна-осень — затоплен, а так нормал.
Овощи сгнили, но банок — склад.
Выглядят, как насекомого яйцеклад.
В банках крупы, закрутки, всякая ерунда,
Собранная из козлиных копытц вода,
Волосы с бороды, ведьмин студень, мёд,
Красная плесень и рифмы к слову «прилёт».
Лишь в одной из них ядерная война.
Заберу её, только сойдёт вода.
Отнесу в дальний угол лесной глуши,
Из грибницы стальной где растут ножи.
В углу леса стоит табурет планет.
Сядешь если, узнаешь на всё ответ.
Охраняет — космический чёрный лис
С тепловизором в тени лесных кулис.
Имя его не сказать, не понять, не пнуть.
Имя его можно выдохнуть и вдохнуть.
Если снова решишь дышать,
Сколько будешь жить,
Будешь звать.
СЕРГЕЙ МИХЕЕВ
Сергей Михеев (р. 1974) — поэт. Родился в рабочем посёлка Вача (Нижегородская область). Окончил Исторический и Финансовый факультеты ННГУ им. Лобачевского. Работал директором ГБУ «Рекшинское профессиональное училище-интернат для инвалидов», генеральным директором ООО «Госорг-контакт». Публиковался в журнале «Нижний Новгород». Его стихотворения были включены в антологию нижегородской поэзии «Коромыслова башня» (2021). Участник Литературной мастерской Захара Прилепина. Живёт в Нижнем Новгороде.
***
Агни-йога, берлога бера, огни
Святого Эльма. Господи, спаси-сохрани.
Двое в небе: дети Зевса — Кастор, Поллукс.
Хостел в Алма-Ате — не президентский люкс
В Лондоне. В Нижнем Новгороде «На дне»
Речи Сатина тем короче, чем дни длинней.
Положи медный грош между двух золотых гиней.
Арзамасский ужас скоро придёт ко мне.
Стеньки Разина дочь со товарищи у Темникова к утру.
Если дальше пойдёт так — Алëнка возьмёт Москву.
Это имя поминается каждым почём зря.
Непонятно только, зачем на Мокше так много стоит эрзян.
Для русских нет правды на проторенной сакме,
Нашим святым ходить по твёрдой воде — по зиме.
Врачеванье всегда считалось сродни ворожбе.
Знать, готова Алёна заранье к сожженью в избе.
[1] Капоэйра — бразильское боевое искусство
[2] Рода — круг, место для схватки в капоэйре.
[3] Ау — акробатический элемент (колесо) в капоэйре.
[4] Фланкировка — комплекс зрелищных упражнений с холодным оружием, в том числе с шашкой.